Омар Кабесас - Горы высокие...

Больше всего он любил про колдунью вспоминать. Видели бы вы иной раз вечером, как он рассказывает! Все слушают, а кто-то дрожит от страха. Сядет Чепе, бывало, на повозку, закурит самодельную сигару и начинает рассказывать. Особенно он это любил делать в лунные ночи, когда к нам кто-нибудь из друзей заходил. И я тут же с ребятами. Слушать-то я уже не слушаю, а только приглядываю за малышами, чтобы те не очень пугались, обнимаю их, успокаиваю: «Не бойтесь. Такого не бывает. Это все сказки».

А Хосе такой счастливый оттого, что его слушают. Мне больше всего нравилось, когда он в свои побасенки солененького добавлял, как в этой истории с колдуньей. Дело в том, что в нашем селении многие рассказывали, что колдунью видели. Все клянутся чем угодно. Но только у Чепе про нее так красиво получалось. И даже совсем не страшно. Я-то думаю, что все это выдумки.

Ну лучше не думать об этом. На ум все больше неприятности лезут.

Надо за деревяшку подержаться. «И ты тоже подержись», — говорю я Адольфине, Она берется за нее, хотя и не знает зачем.

Несколько дней назад власти заходили к нам, но я не придала этому значения. Они спросили:

— Живет ли здесь Хосе Гуардадо?

Я рассказала об этом Чепе, но не передала ему все, что они говорили, чтобы его не беспокоить. Я им ответила:

— Да, здесь живет, чего еще нужно?

А они мне:

— Тебе какое дело? Не о тебе, а о нем спрашивают. Или ты глухая, не слышишь?

— Ну тогда будьте здоровы. Что он, чужой мне, что ли? Уж и спросить нельзя!

Они обозвали меня старой дурой, добавили: «И как только земля таких держит?»

— На побережье он. Раньше чем через пару недель не вернется. Давно уехал.

— Ну хорошо. Скажи ему, что разыскиваем его, и пускай не лезет куда не надо. Мы кое-что о нем знаем.

На том все и кончилось. А когда Хосе вернулся, я ему рассказала об этом, а он ответил:

— Преступлений я не совершал. Хотят — пусть приходят. Нам от этого ни холодно ни жарко.

А у меня все равно на душе неспокойно было. Так в казалось, что вдруг они снова на пороге появятся и начнут каверзные вопросы задавать. Так уж мы напуганы.

И помню еще, как я им сказала, что пусть меня простят, но у меня дел много, мне вымыться надо, а при них я не могу этого сделать.

А они сказали, что подождут. Тогда я вспылила:

— Где же ждать, когда мне вымыться надо! У нас же тут ванн не водится.

Они засмеялись и сказали:

— Ну что за вредная старуха! Кому охота глядеть на ее мощи?

Наконец им надоело, и они ушли. А просидели больше часа. Вот на этом самом месте, как сегодня.

— Мы еще вернемся, — пообещали они напоследок.

И хватает у них смелости над честным народом измываться! Что они с тобой сделают? Где, в каком месте? Кто тебя опознает, когда будут спрашивать людей?

Кто-то, может, скажет: «Чепе. Это Чепе Гуардадо».

И тогда опять тебя сюда привезут, чуть живого. И перед нами поставят. Что с Адольфиной и с ребятишками будет? Что с Чепе сделают, когда поймут, что я им соврала?

Ничего не случится, говорит мне сердце. Никто из здешних не скажет: «Это Чепе Гуардадо». Никто…

И тогда случится самое страшное. Мы найдем его уснувшим, да так, что он уже не будет чувствовать, как его кусают звери и клюют птицы. Когда человек умирает, он ничего не чувствует.

Вот лежит он на поваленной сосне, будто отдыхает, спит. Даже муравьи его не трогают. Я спокойно осмотрю его, потому что уже готова увидеть его навсегда уснувшим.

Его вечный сон — мой кошмар. А плакать не буду, потому что он останется моей надеждой. Я услышу его голос оттуда. Бог — это сознание. А сознание — это мы, бедняки, те, которые сейчас всеми забыты.

Потом его унесут в горы.

Друзья будут искать его по стаям черных стервятников, которые медленно кружат над ним, поглядывая с высоты зоркими глазами, будто желая захватить в клювы.

Но они не найдут его.

Он будет лежать на сосновом стволе. С гор спустится прохлада, словно стайка коз из гондурасских сосняков.

Потом люди скажут: «Чепе лежит там». И я, завернувшись от холода в покрывало, стуча зубами, с застывшей в жилах кровью, приду после всех. В тех местах очень холодно, а его ведь высоко в горы унесут, к гондурасским сосновым рощам.

Но найдут его тело уже изъеденным червями. Оботрут его куском рубахи, омоют его родниковой горной водой, окропят настоем мяты, оденут в чистое — в воскресную белую сорочку и брюки холщовые в полоску, в которых он в часовню ходил, чтобы выступить перед товарищами.

Кто-то скажет:

«Наголодался бедняга за эти три дня, весь исхудал».

«А роса. А холод. И укрыться было нечем».

«Покой у него на лице, будто отдохнуть прилег на сосновый ствол».

И понесут его на руках. Я позади пойду, придерживая платье, чтобы за колючки не задевать. Силенок-то уже у меня маловато. По дороге на нас собаки будут лаять. По всему селению пройдем. Купим ящик, некрашеный ящик. И опять пойдем по селению.

Люди скажут: «Вон Чепе несут».

А я все буду дрожать от холода. Но дрожать будет только мое тело, а не душа.

Не пойму: не то я сама с собой разговариваю, не то с Адольфиной, а может, с тенью. Нет, это говорит мое сердце, а оно еще никогда меня не обманывать.

Адольфина говорит мне, что хоть и тяжелый денек был, но и он все же кончается.

Я смотрю, как тонет солнце в купах деревьев гуаруми, и тоска сжимает мне сердце.

— Что будет с сеньором?

— С каким сеньором?

— Которого увезли. С выбитым глазом. Боюсь, с ним что-то случится.

— Не волнуйся, бабушка. Он знает, что нужно делать.

И я вижу, как у Адольфины глаза наполняются слезами.

— Ну будет, будет. Не думай про это. Выпьем кофейку. Ребятишки наигрались, наверное, есть хотят.

— Я уже выпила, бабушка. И тебе чашечку оставила. Ребят тоже, когда власти ушли, покормила.

Я ей и говорю тогда:

— Не плачь, девочка. Что с тобой?

— Ничего. Вспомнила Марию Ромелию, как мы с ней на автобусе в Чалате ехали. Что бы со мной было, если бы ее тогда убили? Видишь, бабушка, где довелось познакомиться. А когда я сюда раньше приезжала, я ее и не видела даже. Как она смело и решительно вела себя! А ведь еще совсем девчонка! Какой через несколько лет будет?

— Ну, девочка, а плакать-то зачем? Что было, то прошло. Не забудь, что ты сама еще почти ребенок. Да и Марии Ромелии еще подрасти надо. Раз уж ты так говорить начинаешь, значит, тучи над землей сгущаются. Ты говоришь как женщина.

— Бабушка, мне папа очень помог. Когда я совсем еще маленькая была, он рассказывал, почему столько несправедливости на свете. Он хотел, чтобы я сознательной, как говорит дедушка Чепе, была. А кругом, бабушка, что творится! Есть много таких, как Мария Ромелия, но мы их не знаем.