Ганс Фаллада - Крестьяне, бонзы и бомбы

Штуфф еще несколько секунд прислушивается, не опуская трубки. Затем кладет ее на рычаг и удовлетворенно улыбается.

«Ты уже дал согласие, приятель Хайнсиус? — думает он. — Опять хвостом виляешь? Да-да, нет-нет… Хороший ты человек, Нидердаль, но уж больно оглядчив и вял».

— Фриц! — кричит он во всю глотку.

Появляется ученик наборщика.

— Фриц, заметка о Фрерксене вылетает из местной рубрики. Рецензия на органный концерт передвигается с первого на второе место. Скажи там, что я напишу сейчас о Фрерксене целую колонку. Минут через десять зайдешь.

«Заголовок, — размышляет Штуфф. — Вся соль в заголовке. Ведь, в сущности, мне-то ничего неизвестно. Что, если так:

Серьезные разногласия между министерством внутренних дел и губернатором?..

Вяло.

Или:

Старший инспектор полиции Фрерксен смещен губернатором, восстановлен министром.

Слишком длинно. Ну, Штуфф, три слова!

Без коньяка не получится».

Коньяк помог найти заголовок:

«Министр одобряет полицейский террор».

И подзаголовок:

«Крестьяне бесправны».

Штуфф ухмыляется.

— Послушайте, фройляйн Хайнце! Если мне будут звонить после полудня: я уехал. Я в отпуске. В ближайшем году меня нет.

— Ну и как успехи, господин Тредуп? — строго спрашивает Гебхардт.

— Штуфф точно уходит с первого октября.

— Это вы говорите. Мне он не заявлял об уходе.

— Точно знаю. Может, он добивается, чтобы вы его выгнали?

— Этой любезности я ему не окажу. Платить ему еще полгода жалованье!

— Сегодняшняя статья, — вставляет Хайнсиус, — вполне достаточный повод, чтобы уволить его без предупреждения.

— И весь город будет знать, что мои служащие делают что хотят. Нет уж, спасибо… Так вы уверены, господин Тредуп?

— Совершенно уверен.

— Но почему? Не угодно ли объяснить? Что вы предприняли? Чем повлияли на Штуффа?

— Мне бы, право, не хотелось… он ведь все равно уйдет.

— Тайны моих служащих. Мило, очень мило… На сегодня все, господин Тредуп.

Штуфф сидит в «Тухере», в своем любимом уголке, и пьет.

К нему подходит машинист Тинельт: — Зря ты это сделал, Штуфф.

— Что именно?

— Да статья твоя, сегодня. Ведь стало уже хорошо, спокойно.

— С каких это пор «Стальной шлем» за спокойствие?

— Иногда надо уметь и помолчать. Дела-то ведь плохи.

— Ладно, в следующий раз помолчу.

Подходит коммерсант Браун: — Так вот вы где, господин Штуфф! Мне поручено выразить вам недовольство от имени розничной торговли Альтхольма. Вы обязаны теперь поддерживать спокойствие.

— Я преспокойно пью пиво.

— Ведь всюду уже стало так тихо, мирно. Вы обязаны считаться с коммерческой ситуацией.

— Считаюсь, считаюсь. Все свои деньги оставляю в кабаке.

— С вами невозможно разговаривать, господин Штуфф. — Тон Брауна становится язвительным. — Скоро, очень скоро это скажется на количестве подписчиков.

Подходит официант: — Все ругают вашу статью. А по-моему, она хороша.

— Чего хорошего? Дрянь.

— Нет, здорово читается.

— Франц, я же все равно не дам вам больше на чай ни одного пфеннига. Так что можете не подлизываться.

— Да нет, господин Штуфф, и не собираюсь. Мне она в самом деле нравится. Ведь люди-то уже перестали толковать о бойкоте, заговорили о другом. А сегодня вдруг повсюду загалдели: крестьяне да крестьяне.

— Ну и что?

— А то, что они злятся, когда говорят об этом.

— Почему бы им и не позлиться разок? Мне каждый день приходится злиться.

— Вы-то привыкли, господин Штуфф. Посмотрели бы, сколько водки нынче пьют. Когда люди злы, они больше на водку налегают, чем на пиво.

— Я с каждой порцией пива пью рюмку водки. А то и две.

— Вот о том я и толкую. Вы уж привычный, господин Штуфф. А люди еще без привычки. Им покоя хочется.

— Ну ладно, Франц, оставь и меня в покое.

— Слушаюсь, господин Штуфф. Еще водочки? Сию минуту!

— Кажется, — произносит Штуфф с удовлетворением, — я тяжко повредил психику всего Альтхольма.

Тридцатого сентября выдался чудесный, золотисто-голубой осенний день, все вокруг сияло и дышало свежестью. Впрочем, был понедельник, такой же рабочий день, как и другие.

Первого октября будет вторник; в этот день начнется судебный процесс против Хеннинга и его соучастников, которые обвиняются в подстрекательстве к мятежу, в нарушении общественной безопасности, оскорблении действием, причинении материального ущерба, нанесении увечья…

Кроме того, первого октября обычно происходят переезды, расчеты, обмен квартир, смена чиновников.

Макс Тредуп вот уже целую неделю пребывает в сильном возбуждении. Господин Гебхардт уже дважды вызывал его к себе и спрашивал, как обстоит дело с обещанным уходом Штуффа. Тредуп заверял, что тот уйдет.

Гебхардт не верит, но Тредуп твердо убежден; в первый раз Гебхардт сомневается, а во второй — сердится, очень сердится.

Тредуп убежден уже не так твердо: по Штуффу ничего не заметно.

Последние дни Тредуп ходит за Штуффом по пятам. Тот — как ни в чем ни бывало. Тредуп караулит вечерами у полдюжины кабаков, Штуфф пьянствует напропалую. Тредуп заглядывает к его квартирной хозяйке: нет, Штуфф не съезжал.

«Может, все-таки переслать письмо в прокуратуру?..

Но ведь он же сказал Элизе!

А вдруг?..»

Тредуп сидит за одним столом, Штуфф за другим. Они смотрят друг на друга, то есть Тредуп часто поглядывает на Штуффа украдкой, для Штуффа же Тредуп — пустое место.

Вторая половина дня, тридцатое сентября, чудесная осенняя погода.

Штуфф стрижет ногти. Через некоторое время он взглядывает на часы и, вздохнув, начинает рыться в письменном столе.

«Неужели собирается?»

Наконец Штуфф находит то, что искал: чистый блокнот для стенографирования. Он сует его в карман, а бумажный хлам запихивает обратно в стол.

— Вечером сходишь к нацистам, — говорит он в пространство.

— Да? — откликается Тредуп, полный надежды, и вкрадчиво спрашивает: — А что, ты занят?

Но Штуффа уже и след простыл, он за дверью.

Тредуп вскакивает с места, догоняет его и, взяв за плечо, умоляюще шепчет: — Слушай, ты меня с ума сведешь!

Штуфф аккуратно, двумя пальцами, снимает его руку с плеча. Рука падает. С отсутствующим видом он насвистывает в лицо сборщику объявлений.

— Штуфф, не мучай меня! Ну, пожалуйста, скажи: ты уходишь?

— Так точно, — говорит Штуфф, — ухожу. В суд. Сию же минуту.

— Штуфф!..

Штуфф продолжает насвистывать.

— Ты ведь сказал моей жене, что уходишь с первого октября?

— Кролик, — громко говорит Штуфф. — Вислоухий кролик! С октября тысяча девятьсот сорокового!