Александр Мигунов - Сказки русского ресторана

Перед тем, как в избушку воротиться, Перетятько ещё раз крикнул Эй! тем, кто был на другом берегу. Вновь отозвались два женских голоса. Перетятько нехорошими словами помянул гада-паромщика. «Греется, сволочь, под боком бабы, да водочку похлёбывает, небось, под уютный треск поленьев в печи, а те бедолаги на болоте… Как бы от них кости не остались».

— А если б тебя на болоте сбросили? — спросил он бабку, вернувшись в избушку.

— Тётки те — дуры, — сказала бабка. — Зачем отпустили грузовик, если не знали, что нет паромщика?

Она внимательно наблюдала, как он выкладывал из рюкзака консервы, буханку хлеба и водку, и очень сильно лицом подобрела, когда он широким жестом руки протянул между нею и столом незримую глазу нить приглашения и укрепил её словами:

— Давай, старая, угощайся!

Поликарповна, хотя и перекусила домашними рыбниками и ватрушками (которых немалые остатки, как следует, припрятала среди шмоток), — она внешне, как бы, из вежливости, а внутренне с великим удовольствием пропустила сквозь глотку стакан водки и неторопливо пожевала гнилыми остатками зубов и консервированную рыбёшку, и хлеб, и ещё бы что покусала, судя по забегавшему взгляду и губам, почмокавшим пустоту, да только грубые доски стола ничего другого не предлагали; а доставать что-то своё ей и в голову не приходило.

Перетятько от водки старался воздерживаться, она провоцировала мигрени, но в такой ситуации да не выпить? Водка, конечно, не подвела. Она моментально взбудоражила мозги физически истощённого и голодного Перетятько, а гадкие рези под животом так стремительно притупились, а потом и вовсе пропали, будто он совершенно выздоровел. Ему стало весело — без удержу. Жадно лопал несвежий хлеб, перемешивая с рыбьей мелюзгой, плававшей в масле с какими-то пряностями, с огромным вниманием слушал бабку, которая чёрти что там молола, и время от времени хохотал от того, что всё было так замечательно.

— А больше всего, — в какой-то момент вникнул он в смысл бабкиных слов, — хотела бы я со своим стариком обняться, да в кровати полежать. Да где там. В могиле уже два года.

Перетятько как следует обхохотал пожелание обняться и полежать, и по инерции хохотал даже над тем, что старик в могиле, но спохватился и спросил:

— А что он в могиле? Что случилось?

— Да сгорел, — отвечала Поликарповна. — Пить что-то хочется, — говорил, и вместо воды водку хлестал. Пропитался алкоголем, будто губка. Летом, в жарищу это случилось. Заготавливал на зиму дрова, сел на поленницу, закурил и вместе с папироской загорелся. Хорошо, не в избе, дурак, загорелся, а то и избу бы, наверно, спалил. А так только поленница обгорела.

— Это да! — сказал Перетятько. — С алкоголем надобно осторожно. У меня от него голова болит.

— У тебя? — удивилась Поликарповна. — Да водка заблудится в твоём жире и дорогу к башке не отыщет… Я о мечте своей сказала. А ты, какие твои желания?

«Что лучше, — подумал Перетятько, — того, что он испытывает сейчас. Что может быть лучше в таком настроении пить водку в избушке у реки, среди такого дикого леса». Он поленился отвечать, а она, не настаивая на ответе, с длинным стоном раззявила пасть в таком накопившемся зевке, что провалила в его пещеру с четырьмя или пятью подгнившими зубами почти всё морщинистое лицо; а он, невольно взглянув в её пасть, углядел в ней обугленные пеньки, и снова представил её супруга, который поджёг себя папироской. Злые духи, вокруг витавшие, встрепенулись, увидев щедрый проход внутрь человеческого тела и дальше, в человеческую душу. Духи, рванулись туда, толкаясь, но Поликарповна, рот перекрестив, будто, бревно поперёк поставила, и духи, повизгивая от ушибов, закувыркались, кто куда. Потом, вяло шаркая тёплыми тапками, которые раньше были валенками, она перетащилась на крыльцо, через пару минут вернулась, завалилась на нары, на подушку из сложенной телогрейки, и тут же захрапела, как большой мужик.

В приятном хмельном оцепенении Перетятько бездумно впивался взглядом в маленькую огненную птицу, которая упорно и безуспешно пыталась слететь с фитиля лампы. Она то лениво, то вдруг яростно била крыльями о стекло, оставляя на нём чёрные перья. Взмахи её крыльев оживляли тени, отбрасываемые лампой, при этом тень бутылки из-под водки как нарочно вздрагивала на бумаге, насаженной на гвоздь, торчавший из стены. Те, кто бумагу ту замечали, не очень спешили в неё вчитаться (на стенах общественных помещений налеплена скучнейшая ерунда), а если какие-то единицы решали прочесть, что в бумаге написано, глаза их прогуливались по строчкам: «Кассира В. Сысоева уволить за систематические прогулы и пьянство в рабочие часы…»

В какой-то момент взгляд Перетятько оторвался от огненной птицы и перепрыгнул на Поликарповну. «А что, — потекли плотоядные мысли. — Баба, она хоть и старуха, а всё равно остаётся бабой. А эта Поликарповна так напилась, что, может, даже совсем не проснётся. А если проснётся, то утром забудет. Может, она мне сама намекала. Зря, что ль, желание своё высказала: я, мол, больше всего хочу со стариком своим полежать».

Он привалился к спине Поликарповны, обхватил её крепко одной рукой, чтоб удержаться на узкой лавке, поелозил, себе место расширяя, а её, таким образом, в стенку вжимая. Храп прекратился, но физически она оставалась неподвижной. Он нащупал её грудь, маленькую, крепкую на удивление. Поликарповна никак не реагировала даже на тисканье груди, и он полез руками под халат. Водка его не подвела произвести мужское действие, и если б не навязчивая мысль «я ж её триппером заражаю», всё было бы так же безоблачно-сладко, как и должно быть в подобных делах между женщиной и мужчиной.

Он отвалился от Поликарповны, но отвалился несколько дальше, чем узкая лавка позволяла, и потому всей тяжёлой тушей произвёл такой грохот с сотрясением, что в избушке помимо звуков падения и дребезжания мелких предметов послышался звук женского горла, похожий на сдавленный смешок. Происшествие это кому-то другому могло обернуться повреждением внутреннего органа или костей, а Перетятько, благодаря счастливо нажитой толстой прослойке между частями скелета и кожей, отделался только синяками; да и те, пока не выплыли на поверхность, можно считать несуществующими.

Он подбросил в печурку поленьев, забрался на нары и тут же уснул. Во сне он увидел что-то кошмарное, проснулся и не сразу сообразил, где именно он находился. Рядом потрескивала голландка, от неё исходили жаркие волны. В горячем поту, нечем дышать, под животом резкие боли, всё тело жгли раскалённые иглы. Он сковырнул иглу со щеки и унюхал запах клопа. Скатившись с лежанки, схватил лампу, сунул её в разные углы. Избушка буквально кишела клопами. Испугавшись приблизившейся лампы, они юркали с брёвен в паклю, в любые подвернувшиеся щели, какие-то срывались с потолка и, оказавшись на полу, бежали, как струсившие солдаты, пока не сваливались в зазоры между грязными половицами.