Александр Мигунов - Сказки русского ресторана

Перетятько, как мы уже отмечали, особой влюбчивостью не отличался, но и его сбила с толку Оленька, санитарка инфекционного отделения. Хрупкая, беленькая, ювелирная, с какой-то тающей красотой (а может быть, сердце мужчин таяло, когда они на неё глядели) она совершенно не сочеталась с тем, что она делала в больнице. Она бы сводила с ума мужчин где-нибудь на улице, в метро, в кафе, на катке, да где угодно, а здесь молча и терпеливо мыла уборные и полы под кроватями сифилитиков, таскала тяжёлые баки с едой, терпела ворчание старых работниц. При виде её мужики умолкали, глаза всех немедленно к ней приклеивались, и ещё больше расширялись, когда Оленька наклонялась, белый халатик задирался, и высоко оголялись ножки.

Мужская палата была большая, все двадцать коек были заполнены инфекционными больными, и у каждого какая-нибудь история. Перетятько общался только с двумя, то есть с ближайшими соседями. Справа был сельский механизатор, лет пятидесяти пяти. Врачи извлекли из его тела лезвие ножа в тринадцать сантиметров, оно находилось в нём четверть века. Когда ему показали лезвие, он с трудом вспомнил, что как-то в молодости пьяные встречные ребята пырнули его чем-то острым в бок. Маленькая ранка мало кровоточила, быстро заросла, и больше не тревожила. Последние годы механизатор работал на гусеничном тракторе; от сотрясений на бездорожье лезвие будто бы проснулось, в боку начались непонятные боли, сопровождаемые температурой, что и заставило тракториста обратиться за помощью к врачу. Позже тот случай описали в медицинском научном издании, как случай редчайший, уникальный. Конечно, бывали эпизоды, когда хирург оставлял в теле инструмент даже большего размера. Но обычно предметы, попавшие в тело, давали знать о себе скоро, в ближайшие месяцы, ну, через год. Но чтоб четверть века? Невероятно! И долго на случай тракториста и на его настоящее имя будут наталкиваться студенты, практикующие врачи и величавые академики. Так вот играет с людьми слава, пусть эта слава и очень узкая.

С другой стороны от Перетятько лежал мужчина с нерводермией. Почему-то когда он волновался, а волновался он частенько и без всяких заметных причин, у него начинало гореть тело, и хотелось расчёсывать всё до костей, примерно так же, как при чесотке. Мужик говорил, что такая хреновина началась с тех пор, как его контузило во время военных учений. Лечили его уже почти с месяц парафином, уколами, ультразвуком, но ничего не помогало. Перетятько часто не мог уснуть, когда сосед начинал чесаться, кряхтеть и вертеться почти что волчком, и тогда все части его кровати начинали омерзительно скрипеть. Однажды, проснувшись среди ночи и слушая звуки от соседа, Перетятько неожиданно осенило, как от соседа можно избавиться. Во время врачебного обхода он сообщил врачу следующее:

— Я знаю, почему он всё время чешется. Он чешется от волнения.

— Мы это знаем, — сказал врач.

— Да, но вы, наверно, не знаете, почему он часто волнуется.

— Мы не способны читать его мысли

— Он возмущён, что его положили в инфекционное отделение, хотя болезнь его не заразная, — сказал Перетятько с таким видом, будто печётся о соседе. — Он боится заразиться от остальных. Как только он подумает об этом, он начинает сильно чесаться. Если вы его переложите в палату с незаразными больными, он от этого тут же вылечится.

Врач усмехнулся:

— А он вам случайно не говорил, что мы поместили его вначале именно в палату для незаразных. Так он всех так переполошил своим почти непрерывным чесанием, что они революцию устроили, требуя, чтоб мы его перевели в любую другую палату.

— Вот оно как, — сказал Перетятько, и всё, что ему дальше оставалось — с нетерпением ждать, когда его выпишут…

Выпил бы, что ли, Перетятько, глядишь, и настроение бы улучшилось. Нет, продолжал сидеть в ресторане по-прежнему трезвый и невесёлый, горюя по утерянному бизнесу, который так здорово начинался.

«Чёрт бы побрал эту Америку с её миллионом ограничений. Ещё и в тюрьму меня здесь засадят. А что плохого такого сделал? Кому навредил вниманием к деткам? Ну, поглаживал их там и сям. Что они от этого, размылились? Взять американские меньшинства, и особенно этих негров, — творят, что хотят, и как с гуся вода. И только если убьют, наказывают. Чего мне в России не хватало? Что может быть лучше глушить водку в натопленной избушке у реки, среди русского дикого леса; какого чёрта он эмигрировал?»

Вот так выкаблучивает время: даже избушка на переправе ему вспоминалась чуть ли не с нежностью, несмотря на гонорею и клопов.

«А что если завтра же и улететь? — продолжал размышлять Перетятько. — Пока есть на что купить билет. И, кстати, долг отдавать не придётся»…

— Приветик, — сказали ему за спиной.

Он обернулся. То был Абадонин, но Перетятько его не узнал, хотя он знакомил его и с Марией, матерью девочки с бантом, и с продюсером Клионером.

— Разве можно так горевать, когда вокруг все веселятся? — сказал незнакомец, улыбаясь.

— Есть от чего, — сказал Перетятько, пытаясь припомнить, где он встречал нарядно одетого мужчину.

— А я вот думаю, зря вы горюете. Вы концентрируетесь на мелочах и, к сожалению, не понимаете вашего главного достижения…

— Это какого же достижения? — прервал Перетятько незнакомца. — Вы шутите, что ли? Чего я достиг? Ни денег, ни бизнеса, ни хрена. Да к тому же в тюрьму посадить могут.

— В тюрьму не посадят, — сказал Абадонин.

После такого заверения Перетятько к незнакомцу расположился. Похоже, тот знал, что говорит. Знает законы? Не адвокат ли?

— Вот что скажу, — продолжал незнакомец. — Ваше главное достижение в том, что в отличие от большинства вы сумели сильную страсть осуществить в реальной жизни, а не только в воображении. Реальная жизнь противится страсти, ставит людям палки в колёса. Вся история человечества — это история войны между индивидуумом и обществом. Личность хочет свободу расширить, а общество пытается ограничить. Вот вы и попали в центр конфликта, оказались между молотом и кувалдой. И говоря о палках в колёса, которые общество ставит всем, кто решается жить по своему, вы — замечательный пример тому, что с такими людьми случается, когда они попадают в тупик.

Он выудил книгу из пиджака.

— Это роман Анатоля Франса «Господин Бержере в Париже». Не хотите взглянуть на эти строчки?

И он приблизил к лицу Перетятько фломастером выделенный параграф: «Все явления существуют одновременно, и нашему будущему не предстоит совершаться. Оно уже совершилось. Мы его только обнаруживаем».

— Ну и что? — спросил Перетятько, но тут же забыл о своём вопросе, поскольку себя обнаружил в будущем, то есть вернувшимся в Россию.

Долларов было на жизнь немного, но концы с концами пока сводились, и он не спешил впрягаться в заработки. Безусловно, он занялся бы фотографией, но чем именно в фотографии? Пока он болтался по Москве, он храбро сунулся в Дом Моделей, в Грибоедовский ЗАГС, в балетную школу, но везде его принимали скептически. В Москве хватало своих фотографов, одетых с иголочки, подтянутых, с агрессивными бритыми физиономиями, с ними невозможно было конкурировать. Не помогла и такая хитрость: он из Америки прихватил фотографии кинозвёзд, и на всех в нижнем углу отштамповал такие слова: «Международный фотоцентр Вениамина Перетятько».