Юлия Беломлинская - Бедная девушка или Яблоко, курица, Пушкин

Значит — три кита — три еврейские денежки:

Зрелища — от поглядеть на Сорок второй за 25 центов в дырочку — как ябуцца, до Бродвейских мюзиклов и Метрополитэн Оперы.

Издательства — самые крупные во всем мире.

И — шмотье, есть три места на земле откуда идет одежда — Париж, Милан и вот наш Гармент-дистрикт. Тут в Нью-Йорке работают великие дизайнеры. Тут разрабатывают фасоны и рисунки тканей, и тут же на маленьких фабричках вся эта одежда создается. А рядом — на соседних улицах — аксессуары, ювелирка, меха, кожа — все тут: Тридцатые — Сороковые улицы. Посредине Бродвей — именно в этом месте он становится пресловутым — Бродвей тянется через весь Нью-Йорк, но печально известный советский телекомментатор Валентин Зорин всегда вел свои репортажи именно отсюда — с Таймс сквер и всегда начинал их словами:

— Я стою на ПРЕСЛОВУТОМ Бродвее.

Большинство фабрик — подпольные. Еврейский портной остался только в бронзе

(так они и начинали — в 1905-м году), а теперь за машинками сидят китайцы — безъязыкие, беспашпортные ребята, привезенные в трюмах.

В нашем бизнесе — текстильном, происходит вот что: верхние деньги — еврейские, дальше — средний уровень, на среднем уровне вступают еще и корейцы — южные конешно, много маленьких студий принадлежит корейцам, а художники — это три вида людей: корейцы, китайцы и русские.

Все это — представители Великой китайской школы графики, из Китая она достигла ближайших соседей — Кореи и России. Японцы, конешно тоже так могут, но японцев не очень много в Нью-Йорке, им видимо и дома хорошо. Хотя все что есть — тоже в нашем текстильном деле.

Не знаю, кто первый догадался, что завозить в трюмах из Китая можно не только простой народ для швейных фабрик, но и художников, только благословляю судьбу, что так поздно догадался — успела вырастить Полю, пока еще работа наша стоила 10—15 баксов в час. Поле было уже 16, когда наша лавочка начала трещать по швам. Работы становилось все меньше и меньше, и никто не хотел платить, как следует, зачем, ведь китайцы — те, из трюмов, сделают все задешево.

Наступили дни, когда Мелисса — хозяйка стала класть грузинам по десять заданий, а нам с Иркой, по одному и ясно было, что на это не прожить и надо уходить из этого уютного места под названием «Русалочка», куда-то в большой и жесткий мир. Ирка этого мира боялась как огня, но ее жизнь миловала — она быстро и испуганно перебралась на соседнюю улицу в русскую студию, к доброй девушке Тане.

Таня — красивая деревенская девушка, тоже кончившая Муху, открыла когда-то крошечную студию на три стола, чтобы отмывать деньги своего мужа — тоже красавца, казанского узбека, занявшегося в Америке — исконным ремеслом предков — он гонял по свету караваны необандероленых шелков. Таня родила прекрасному контрабандисту троих детей и вела свою студию — лениво, без энтузиазма, но все же заказы потихоньку капали. Ирка уже давно потихоньку там подрабатывала, и, поняв, что «Русалочка» медленно, но верно идет ко дну, перенесла к Тане свою кофеварку и ящик с красками.

Остальные два стола у Тани были уже заняты — армянской и грузинской девушками.

Грузинскую девушку Фену, мы с Иркой сами туда и посадили. Однажды мне позвонил Сашка Захаров — художник и радостно сообщил, что послал к нам в студию, молодую прелестную красавицу из Тбилиси.

— У вас там — грузинки, земляки, СВОИ — вот они ей и помогут. Грузины, они — не как мы, русские, они слава Богу, как вы, евреи, СВОИХ не бросают.

— Саша, ты спятил совсем, что ли? У нас работы в обрез! Мы с Иркой еле выживаем. Конешно они ей помогут — СВОЯ. Но мы то им не СВОИ — значит кого- то из нас, ты без работы оставил! Не евреев — мифических , а нас с Иркой — твоих приятельниц. Меня вот, например — мать одиночку!

— Да я ж не знал, что у вас с работой плохо! Бляха-муха, чего делать то теперь? Позвонить, чтоб не ходила к вам?

— Поздно уже. Ничего не делать. Покорно согласиться со званием мудилы и в следующий раз думать. Не забывать, что ты не в Москве, на Грузинской, а тут, в Вашингтон Хайтс — на лесоповале.

— Прости.

— Да ладно. Примем твою грузинку. Красавица, говоришь?

— Ангел!

— Наши то — толстые…

На следующий день ангел-Феона пришла в студию. Маленькая, нарисованная тонкой кисточкой, итальянская принцесса. Грузинки взяли ее под крыло и стали обучать. Говорили они всегда целыми днями по-грузински, и нам с Иркой это нравилось, потому что непонятная речь — звучит как музыка и не отвлекает. Через три дня, эта «своя» кинулась к нам в слезах:

— Не могу тут больше! Если б вы только понимали, что они говорят целыми днями! Они говорят гадости!

— О нас?

— О вас тоже, но в основном, обо всех — обо всех знакомых! И мне тоже — прямо в лицо. Они такие злые! Завистливые! Не могу здесь. Уйду я…

СВОЯ ….. В общем, мы с Иркой направили ее к Тане — учиться ремеслу, и к тому времени, когда Ирка туда перешла, добрейшая Феона уже вовсю там работала.

Место это было чудесное, спокойное, тоже с диваном, цветами и кофеварками. Теперь я приходила к Ирке туда, пить кофе и советоваться за личную жизнь.

Но мне — ничего не оставалось, как направиться на поиски работы в большой американский мир. У меня было великолепное портфолио, и брали меня повсюду — с первого интервью. Кажется, за пару месяцев я сменила пять или шесть мест.

Повсюду я теперь видела одно и тоже — ничего похожего на архитектурную мастерскую. Везде теперь были — фабрики. В огромных комнатах — стояли столы — рядами, как парты, за ними сидели китайцы и работали по 12 часов, 7 дней в неделю.

Последнее мое место называлось «Vogue» (лучше бы оно «Вок» называлось, в честь китайской сковородки, для приготовления овощей». )

Все как везде — комната, «парты», китайцы. Между ними ходит переводчик, орет на них. Кажется, что это надсмотрщик с кнутом. За соседним столом сидит старик — лет 70-и — бывший профессор Пекинской Академии Художеств — графического факультета.

Когда мы приехали — детей определили в специальные классы — усиленного английского. У Поли в классе были дети из 13 стран. Она подружилась с Лидией — дочкой китайских художников. «Лидия» — это она себе сама придумала новое — американское имя.

Я помню — папа Лидии рассказывал, как он учился: ничего не было — ни Академии, ни профессоров — все были сосланы в деревни на сельскохозяйственные работы. Книг — тоже не было — их сожгли. Вот там, в деревне — он прожил часть своего детства и юности. Работал в поле — с утра до ночи вместе с родителями, папой — доцентом- биологом и мамой — оперной певицей. А в соседней хижине жил профессор Пекинской Академии Художеств. И он сберег книгу! Одну — русскую. Это был русский академический учебник рисования — сталинский, со всякими передвижниками, но и с Дюрером, Рубенсом, Рембрантом. По ночам — после сельскохозяйственных работ, профессор учил папу Лидии рисовать — по этой книге.