Юлия Беломлинская - Бедная девушка или Яблоко, курица, Пушкин

И вот сразу — Лиговка! Я шла с сумкой по этой рощице пьяниц, и все было ясно. Ну что я готова каждому из них… ну скажем — расцеловать. А больше я, кажется и не могу ничего. Внутри у меня — неведомая Хиросима.

Было ясно — что у меня Роковая Любовь. Вот к этому болоту. Как к мужику, с которым не хочешь видеться и разговаривать, никакой нафиг дружбы!

Или ты — мой.

Или видеться не будем.

Каждому из них… МОИ синюшники! (Интересно как у них обстоят дела с Ребенком Двоюродной Сестры? Не болен ли он, случаем?)

Мои Лешие — Водяные и сама я — наконец — стала себе СВОЯ — БОЛОТНАЯ КИКИМОРА. (Это такая нестарая ведьма. И не злая!)

Больше мы не ссоримся. Больше я не убегаю. Питер даже не делает вид, что он гордый. Не говорит «Мне надо подумать», это была бы история не про Питер. Или не про меня. Нет, выбежал как есенинский пес — радостно и с лаем. Я тоже — как пес — радостно и с лаем. Между своими — не стыдно.

От Лиговки до Колокольной — совсем близко. Вхожу в дом, и Захар Михалыч протягивает мне — КУРИЦУ.

— Можешь сварить? Все, мне — в больницу. Я побежал.

Через минуту — я одна в квартире. Ну, то есть с Курицей. Яблоком. И Пушкиным.

Жалко только, что никогда уже не будет никаких любовников. Вот тут — у меня были бы любовники. Точно знаю, что были бы. Как обидно. Перестрадала из-за Америки и теперь вот — Хиросима…

Ой, что ж такое. Книга уже кончилась, а я почти ничего не написала про Старца Алешу!

Про Алешу — великого русского поэта.

И главное, название второй части «Алеша и Джульетта» — подразумевает…

Да я собиралась, но все время на что-то отвлекаюсь. Единственное что может узнать читатель из этой второй части — это то, что однажды Алеша двинул мне по физиономии — не больно и не страшно — как в детстве. За чем последовало небольшое кровопролитное побоище (победа, как вы помните — оказалось за мной). Это — интересный материал из рубрики «Рядом с гением», но «ПРИЗНАТЬСЯ Я ОЖИДАЛА БОЛЬШЕГО!».

Но про Алешу — пишут! Гиршович давеча назвал его «парижский бард», объединив таким образом с Брасансом и Гинзбуром, что прелестно, и уж конешно веселее, чем быть «русским поэтом в изгнании».

В ученой книге «Андеграунд» (господина Савицкого сочинение) — Алеши вообще немеряно! На страницах — 45, 46, 47, 53—58, 111, 115, 116, 117—119, 261, 262, 267, 274- 276, 303, 365, 412, 413, 783, 785, 786, 900 и 1006! Но там — все больше непонятными иностранными словами, (да одно «Андеграунд» — чего стоит!)

Искусствоведенье — почти всегда — энтомология. И у живой бабочки осыпается с крыльев весь узор… Нет, я написала! Я много написала! И про бабочку:

А он бравый был мужчина.

Сорок лет тому прошло,

Но горит его лучина,

Бьется бабочка в чело.

Бьется рыба — рвется невод,

Бьется птица — рвется сеть,

Никогда он бравым не был,

И проститься не успеть.

Колупает пальцем стену,

Смертным пламенем пропах.

Поищи, подруга, вену,

Проверяй и бровь и пах.

А найдешь — пусти отраву,

Дай забыться, дай забыть,

Да снеси меня в канаву-

Мне в канаве легше плыть.

Положи меня, не трогай,

Не тревожь закат души.

В ту канаву при дороге,

Слышь, подруга, положи.

Положи меня на место,

У последнего столба.

Мне нужна одна невеста-

Моя горькая судьба!

Я судьбы твоей не хуже,

Обогрею да пропью

Хвост селедошный на ужин,

А на завтрак — «мать твою!»

Я судьбы твоей не краше,

Ни румяна, ни бела.

Угости меня, папаша,

Папироской до угла.

И вранье, что нам проститься

До заката не поспеть,

Бьется невод — рвется птица,

Бьется рыба — рвется сеть,

Бьется всадник — рвется лошадь,

Закусивши удила.

И душа твоя, Алеша,

НЕВЕЧЕРНЯЯ ВЗОШЛА

Бровь и пах — это последние вены, когда остальные уже сожжены. Колоться не приходилось, а колоть неоднократно с четырнадцати лет. Как говорят бывшие стукачи «времь был такое!». Пост хиппи тайм… А в песне — метафора. В мое время, Алеша — уж ничего внутривенного — пиво и красное вино — посредством ротовой полости…

Я написала — ДЕСЯТЬ песен — Мемуар про Алешу. Все о любви! А прозой — тяжело…

КОНЕШНО Я ЛЮБИЛА ТЕБЯ АЛЕША!

До сих пор люблю.

Помню, как писал Пал Василич Крусанов , все твои трещинки — пою твои-мои песенки…

О России я тоже написала, меньше чем было задумано. О евреях — вообще как-то походя.

Об Америке — так и вовсе отказалась писать.

В общем, приходится признать, что вся моя толстая книга — в основном, о НЕЙ.

Об этой — ну которая… в которую… и потом из нее обратно — ПРЫГ!

Нет, ни ПРЫГ, а долго и мучительно вытискиваются, фиолетовыми плечами — вперед, навстречу ПЕРВОЙ ЗИМЕ.

НОВЕНЬКИЕ, получившие ПРАВОЖИТЕЛЬСТВО.

Прямо из НЕЕ они попадают вот сюда, где стоят ведра грязи и крови — на прохождение АЛЬТЕРНАТИВНОЙ СЛУЖБЫ.

Служишь все время, пока ты здесь. В конце — дембель — идешь в какой-нибудь СРАЗУ ПРАВИЛЬНЫЙ мир — отдыхать.

Мне уже сейчас — как-то подозрительно легко живется — наверное, пора начинать дембельский альбом… Это может и двадцать лет занять, только бы сообразить, в чем он должен заключаться…

Из МОЕЙ — уже никогда никто…. Так сказали веселые шестнадцать докторей.

Бедная она — Девушка — бледное питерское отродье…

— Все! Я тебя вылечил. У тебя там все теперь нормально внутри!

— Нормально? А было?

— Был — УЖАС. Я тебе не буду рассказывать.

— Ну, как что?

— Не знаю. Не описать.

— «Пещера ужаса»?

— «Комната страха».

— А почему ты мне не сказал?

— Я думал, что это навсегда. Что я буду тебя расстраивать?

— Как же ты в этот ужас…

— А что я должен был делать? Сказать тебе, что ты — девушка — инвалид? Жалко было. Тем более, я думал, что ты на неделю. Решил — потерплю. Ты что забыла, что я тебя три раза сажал в поезд и отправлял обратно в Москву?

— Конешно, помню! Один раз даже в ведомственном вагоне. Говорил: «Ну вот ты и отдохнула, теперь в Москву, а уж оттуда в Нью-Йорк!», один раз на гастроли отправил — петь в «Китайском Летчике», третий раз…

— Ты оказалась какая-то Харри из «Соляриса»… выхода у меня не было, зажмурился от ужаса и куда-то там пробурился… Откуда я знал, что ты навеки сюда явилась? Да я бы не стал тебе рассказывать, но теперь ТАМ все нормально стало.

— Как у всех?

— Лучше!

— Новая луна?

— …И месяц молодой.

— Понятно… Так я пойду?

— Куда это ты пойдешь?

— По деревне прогуляться. По Колокольной улице.

— Давай. Гармонь не забудь…

…Теперь уж у меня на Колокольной целых три любовника.

На Караванной — пять.

А на Конюшенной так и вовсе — СЕМЕРО!

На Конюшенной я нынче проживаю, а работаю, как положено еврейской старушке, редактором в дамском журнале и совсем не мечтаю о любви, потому что, чего ж тут о ней мечтать? Тут — везде любовь.