Николай Лобко - Варенька

И Елизавета Васильевна пристальнее всматривалась в красивые, но печальные глаза своей собеседницы.

«Что-то не ладно у тебя, — догадывалась умудренная большим жизненным опытом ткачиха. — О своих детях матери не так пекутся».

Елизавета Васильевна судила по себе. Овдовела она рано, но сумела вырастить трех сыновей, которыми очень гордилась. Жили они в разных концах страны, имели свои семьи. Старший работал на уральском заводе, средний учительствовал на севере, а младший был партийным работником на Кубани. Все трое помогали матери и настойчиво просили, чтобы она переехала к ним на постоянное жительство. Сыновья и их жены старательно соблазняли отдельной комнатой и внуками, угощением и заботой, трудом и отдыхом. В общем, выбор представлялся большой и разнообразный. Елизавета Васильевна каждый год гостила у одного из сыновей, но от предложения навсегда остаться мягко отговаривалась:

— Пока ноги носят и сил хватает. Вот когда время придет и дело от рук отобьется, тогда сама к вам попрошусь.

Елизавета Васильевна была убеждена, что своим долгим присутствием стеснит сыновью семью, а этого делать она не хотела.

— У молодых свой запев, — утверждала она.

Пожилая ткачиха твердо верила, что ее сыновья — люди глубоко честные, трудолюбивые и не свернут, как говорится, с правильной дороги. Однако всегда была готова немедленно отправиться на помощь к любому из трех сыновей.

— Мало ли что в жизни может случиться, — рассуждала она.

Для этой цели у нее всегда за фабрикой десяток «заработанных» дней числился. И достаточно было ей получить, скажем, в прошлом году весть от среднего, что его жена после неудачных родов заболела, как тут же, первым поездом, помчалась на север.

— Мать — это должность без выходных и на всю жизнь, — убежденно заявляла Елизавета Васильевна.

Поэтому отношение Екатерины Ивановны к своей дочке она осуждала решительно и этого не скрывала.

— Умела родить, умей и воспитать, — резко, с рабочей прямотой сказала она. — Думай не только о себе, но и о своем ребенке.

— Ах, Елизавета Васильевна, не расстраивайте хоть вы меня, — всплеснула руками Екатерина Ивановна.

— Подумаешь, барыня! — рассердилась Елизавета Васильевна. Она сидела в комнате, в которой ежедневно бывала по нескольку раз. И хотя все вещи находились на своих привычных местах, в комнате стало пусто. Не хватало близкого сердцу человека. — Эх, Ульяна, Ульяна, кого ты вырастила!

Вспыхнув, Екатерина Ивановна передернула плечами, гневно вскинула красивую голову, но смолчала.

— Я напишу родителям Александра, — после некоторого раздумья, заявила она. — У меня где-то сохранился их адрес.

— Делай как знаешь, но чтоб ребенку не во вред было. Об этом думай, — раздраженно сказала Елизавета Васильевна и ушла, хлопнув за собой дверью.

Екатерина Ивановна презрительно скривила губы.

— Можно подумать, что моя дочь ей роднее.

Письмо, которое собиралась послать родным своего первого мужа, она не написала. Все решилось просто, быстро и самым неожиданным образом.

Обхватив локти руками, Екатерина Ивановна стояла у открытого окна и с высоты второго этажа рассеянно смотрела на проходивших мимо пешеходов. До отъезда оставались сутки, а она еще не решила, как быть с Варенькой. Те немногие варианты, которые приходили в голову ночью в часы бессонницы, утром оказывались нелепыми или трудно выполнимыми. А что-то нужно было решить немедленно, сегодня. Взять Вареньку с собой, зная характер мужа, она не решалась. Хорошо было бы отвезти ее хотя бы на время к знакомым. Но сразу возникал вопрос: к кому? Да и как это сделать, не списавшись предварительно? Могут ведь не принять, обидеться. Что тогда? А тут еще Варенька, узнав, что мать не берет ее с собой, категорически заявила:

— Я никуда не поеду.

Девочка уходила утром, где-то проводила весь день и возвращалась только поздно вечером. С матерью она почти не говорила. На ее вопросы отвечала коротко: «Да», «Нет», «Не знаю».

Екатерина Ивановна старалась привлечь ее к себе лаской, но из этого ничего не получалось, девочка стала дичиться еще больше. Тогда мать попыталась объяснить ей, как сложно бывает ввести в дом ребенка, родного только одному из супругов. Варенька сидела, точно окаменев, опустив голову, потупив глаза и, казалось, совершенно безразличная к тому, что говорилось. Екатерину Ивановну это взорвало, она повысила голос, что делала очень редко. Варенька лишь немного приподняла голову, но не проронила ни слова.

«Что делать? Что делать?» — чувствуя пробегающий по спине лихорадочный озноб, думала Екатерина Ивановна и плотнее сжимала руками локти. Взгляд ее скользил по незнакомым лицам прохожих, ни на ком долго не задерживаясь.

И вдруг с улицы донеслось:

— Катя!

Екатерина Ивановна удивленно посмотрела на остановившуюся под окном женщину и с трудом узнала в ней свою двоюродную сестру Капитолину Николаевну Амелину.

— Какими судьбами? — запрокинув голову, спрашивала та. — Надолго к нам?

Екатерина Ивановна всегда недолюбливала свою родственницу, но сейчас поспешила изобразить на лице приятное изумление, соответствующее случаю.

— Я рада тебя видеть, — улыбнулась она. Увидев, что Амелина с явным намерением продолжить разговор оставалась на месте, пригласила: — Заходи. Ты помнишь?.. Второй подъезд, двенадцатая квартира.

— Бегу! — Капитолина Николаевна картинно взмахнула сумочкой. Натыкаясь на прохожих, лавируя между ними, она рванулась к воротам.

«Вот уж кто совсем некстати, — отходя от окна, с досадой подумала Екатерина Ивановна. — Начнет тут трещать без умолку, как сорока».

На ходу глянув в зеркало и пригладив ладонью выбившуюся прядку волос, она пошла открывать входную дверь.

Двоюродные сестры встретились на лестничной площадке, обнялись так, чтобы не помять друг другу платья, коснулись щеками и довольно засмеялись.

— Сколько лет! — воскликнула Капитолина Николаевна.

Высокая, подтянутая, не в меру накрашенная, она была одета несколько крикливо. По перелицованному и перекроенному костюму легко угадывалось, что живет она небогато. Искусственно обесцвеченные, потерявшие свой блеск волосы падали на худенькие плечи жиденькими волнами. В зеленовато-серых глазах, над которыми вызывающе выгнулись крутыми дугами иссиня-черные брови, таилось что-то жалкое, забитое и заискивающее, хотя Амелина и пыталась держаться с некоторым высокомерием. У нее на пальцах, в ушах, на груди блестели цветными стекляшками дешевенькие украшения.

— А я, представь, и не знала, что ты вернулась, — следуя за хозяйкой в комнату, продолжала щебетать она.

— Мама умерла, — тихо сообщила Екатерина Ивановна.

— Ах, — скорбно сдвинула брови гостья, — горе какое! — Она немного помолчала, успев за это время безошибочно определить качество и стоимость траурного платья двоюродной сестры, и продолжала прежним тоном: — А ты выглядишь чудесно!.. Платье купила, конечно, в столице? — будто вскользь спросила она.