Сергей Синякин - Горькая соль войны [сборник]

Вовченко связал ему руки и ноги, потрогал пульсирующую жилку на шее и удовлетворенно вздохнул. Выйдя на дорогу, он помахал рукой. Из зарослей смородины показались начальник милиции с несколькими подчиненными.

— Забирайте, — сказал Вовченко. — И барахло не забудьте. Там в вещмешках много разного.

Выслушав рассказ Вовченко, начальник милиции аккуратно все записал, потом долго и пристально смотрел на сдавшегося диверсанта.

— Ты, конечно, молодец, — сказал он. — Но, сам понимаешь, я тебя в камеру посадить должен. Порядок такой.

— Положено, так сажай, — согласился Вовченко. — Только не с этой гнидой.

— Найдем местечко, — с видимым облегчением сказал начальник милиции. — В город я уже позвонил. Выпить хочешь? У меня дома самогонка есть…

— Нет, — отказался Вовченко. — Пить я не буду, а вот пожрать бы не мешало.

— Ну, это мы сообразим, — радостно сказал начальник милиции. — Это мы сделаем.

— Крути дырку, начальник, — Вовченко тоже улыбнулся. — Точно орденок получишь.

Оказавшись в камере, он лег на жесткую шконку и впервые за три последних дня почувствовал себя спокойно. Думать о чем-либо не хотелось: прошлое было ясным, а будущее неопределенным. Только сволочь-лампочка тускло светила под высоким потолком и не давала уснуть и увидеть ласковые довоенные сны.

Лев Кривошеенко, известный волгоградский поэт, в войну был ребенком.

Он жил в деревне по ту сторону Волги, и война доносилась сюда раскатами разрывов и зарницами далеких пожарищ. И еще она обозначала себя голодом и всеобщим неустройством.

Однажды утром на выгон близ деревни сели два самолета.

Маленький Лева побежал к летчикам с кастрюлькой холодной воды — вдруг летчики устали и хотят пить.

Двое уверенных в себе пилотов стояли у одного из самолетов и мочились под крыло.

— Дяденьки, может, вы пить хотите? — спросил Лева.

Летчики странно посмотрели на него, потом один из них взял у малыша кастрюльку и сделал несколько глотков. Засмеялся и передал кастрюльку товарищу.

Лева с жадным любопытством смотрел на самолеты. Они были похожи на стремительных речных стрекоз, готовых в любое мгновение сорваться в полет. Только вот на крыльях у них… Вместо звезд на крыльях самолетов были кресты.

«Немцы!» — подумал мальчишка.

Страха не было, было лишь жгучее любопытство, ведь никогда раньше он не видел живых немцев.

Второй летчик что-то гортанно сказал товарищу, вылил воду из кастрюльки на голову малышу и ногой отфутболил кастрюльку в поле.

Немцы засмеялись.

Неторопливо они забрались в свои машины, засверкали окружья вращающихся винтов, и самолеты гибкими летними стрекозами унеслись в синеву небес, оставив на зеленой траве плачущего ребенка.

Если хотите, в этой истории вся квинтэссенция фашизма: нагадить на чужой луг, напиться воды из чужого колодца и обидеть ребенка, который не в силах себя защитить.

Были такие в составе войск.

Подбирали туда мужиков, уже поживших на белом свете, не за глаза знающих, что такое смерть. И крепких, — чтобы лопатой могли работать, труп до машины или телеги донести, и самому равновесия души не потерять. И занимались они тем, что собирали убитых для последующих захоронений.

Вот уж кому досталось насмотреться на чужую смерть!

Иногда даже случалось, что похоронные команды наших и немцев сталкивались на поле боя. Но до стрельбы не доходило, уж больно мрачное занятие было и у тех и у других. И у немцев в похоронных командах были такие же мужики — уже в годах, с лицами, тронутыми складками морщин, только форма другая.

Случалось так, что немец склонялся над убитым, смотрит — русский. Тогда он выпрямлялся и по возможности рукой показывал — мол, ваш, подберите!

Убитых было много, и всех надо было похоронить по-человечески, поэтому ладони бойцов похоронных команд всегда были мозолистыми и шершавыми от постоянного обращения к лопате.

И вот однажды немцы прорвались в районе Сухой Мечетки. Целью их был тракторный завод, а на пути у них оказался полевой госпиталь в овраге. Был сентябрь, еще стояло тепло, а из всего оборудования в полевом госпитале лишь навес от солнца и дождя да грубо сколоченные нары.

Вот и пришлось похоронной команде вспомнить, что им тоже, как каждому бойцу Красной Армии, винтовки выдавались.

Военного опыта у них не было, но был опыт житейский, который помог им стоять грамотно — даже два танка бутылками с горючей смесью зажгли, и весь бой те танки чадили на левом фланге, где примыкали к степным овражным изрезам высокие и зеленые мечеткинские камыши.

Но силы были неравными, если бы не морячки с Тихоокеанского флота, направленные для защиты города, немцы бы прошли дальше. К тому времени оборону держать уже некому было.

Степана Кареева принесли в тот же госпиталь, за которым похоронная команда стояла. Он был ранен в плечо и грудь, а потому в бреду горячо просил пить, но пить ему не давали.

Обиженный Кареев пришел в себя. Он долго лежал, глядя в залатанный навес из танкового брезента.

Санинструктор наконец добрался и до него, разрезал гимнастерку, чтобы ловчее сделать перевязку. Кареев молчал, только морщился — больно ему было.

— Терпи, браток, — сочувственно сказал санинструктор. — Больше ничем помочь не могу.

Он и в самом деле ничего больше не мог, у него даже пирамидону от головной боли не было, только йод и бинты, и бесполезная зеленка в походной сумке с красным крестом.

Кареев вздохнул. Ему было сорок восемь лет, и он понимал, что до ночи не доживет. Одна мысль тревожила его. Мысль эта не давала Карееву покоя — вот их всех побили, не осталось из команды никого. Кто же мертвых будет хоронить?

— Браток, — сказал он санинструктору. — Ты… вот что… Ты скажи ребятам, копать надо, где песчаник. Там сухо и лежать хорошо. А то ведь дураки, не понимают ничего. Еще начнут копать могилу в топком камыше!

У них был подвал и первый этаж.

А двадцать седьмого немцы ушли из дома. Или команда им поступила такая, или сами они поняли, что ловить им нечего, только ночью, по-немецки дисциплинированно, они собрались, спустились со второго этажа там, где рухнула стена, и ушли в расположение своих, оставив дом русским.

И сразу вспомнилось, что Новый год на носу.

От немцев остались только бинты, какие-то тряпки, несколько трупов, сложенных в комнате в ряд. Немецкая аккуратность и тут проявилась — все убитые лежали по росту, как в строю. Сержант Зямин, искавший в самый канун нового года дерево на растопку, поморщился и пошел прочь. В комнатах валялось какое-то грязное, истоптанное и оттого заскорузлое барахло, попадались детские игрушки, обрывки газет и книг, еще не использованных немцами на растопку. В одной из квартир Зямин нашел подшивку «Всемирного следопыта» за двадцать девятый год и «Крокодила» за тридцать девятый, не удержался и взял их с собой, прошел еще несколько квартир, держа автомат в одной руке и подшивки журналов в другой, но немцев не встретил.