Сергей Синякин - Горькая соль войны [сборник]

Зато еще в одной квартире он нашел патефон и с десяток случайно уцелевших пластинок на антресолях. Пластинки были заграничные, с круглыми ярко-синими наклейками, на которых золотились иностранные буквы. Он собрал пластинки и взял патефон, сожалея, что придется оставить журналы. «Потом зайду», — успокоил он себя.

Товарищи встретили его радостными возгласами.

Патефон тут же открыли, поставили пластинку и закрутили ручку, накручивая завод.

Игла коснулась черного диска, послышалось шипенье, а потом хрипловатый грассирующий голос вдруг запел по-русски.

— А я знаю, кто это поет, — сказал из угла смуглолицый и мрачный дед Шумейко. Ему было сорок лет, и для остальных бойцов он был стариком. — Я этого мужика пацаном в Одессе слышал. Он тогда в черном балахоне выступал с длинными рукавами. Александр Вертинский ему фамилия.

— Так он что, эмигрант, что ли? — удивился Карагичев, подсаживаясь поближе к патефону. — Душевно поет!

— Вроде бы, — пожал плечами Шумейко. — Я точно не знаю, но говорят, он туда уехал.

— Из бывших, значит, — кивнул Карагичев. — А хорошо поет, гад! Теперь небось фрицам поет.

В разрушенный проем, бывший когда-то дверью, просунулся ефрейтор Щекин, покосился восторженно на патефон:

— Хорошо живете! Музыкой обзавелись. А пожрать нету?

— Пожрать будет, — сказал Шумейко. — Старшина на связь выходил. Узнал, что соседи наши ушли, обрадовался. Обещал, что доставят. И сюрприз, говорит, обязательно будет!

— Это он про водочку? — Щекин потер руки. — Вот это уже совсем замечательно. Будет у нас, прямо как до войны: выпить, закусить, да еще и музычка играет. Прямо как до войны в ЦПКиО.

Старшина не подвел.

Продуктов он принес много — в расчете даже на тех, кого уже не было в живых.

— Только с водочкой аккуратнее, — хмуро предупредил он. — Кто ж знал, что вас столько осталось! Давайте, мужики! Мне еще в два дома идти.

Ближе к полуночи, когда за Волгой начали взлетать зеленые и красные ракеты, сержант Зямин поднял крышку от котелка, в которой плескалась резко пахнущая ледяная водка, и негромко сказал:

— Ну, ребята, за победу?

— За победу само собой, — степенно сказал Шумейко. — А давайте выпьем за то, чтобы все мы с войны домой вернулись.

И все выпили.

Потом помянули убитых, выпили за домашних, которым несладко приходится в тылу.

— Заводи, — сказал Зямин.

Запел Вертинский:

Они сидели рядом с костром, в котором догорали обломки довоенной сталинградской жизни — детская кроватка, остатки шифоньера, два табурета, случайно уцелевшие на верхних этажах. Красноватое пламя высвечивало импровизированный стол с котелками и еще дымящимся термосом, закопченные и забывшие умывальник лица: сержант Зямин, девятнадцатого года рождения, будет убит снайпером за два дня до капитуляции немецких войск под Сталинградом, боец Шумейко, девятьсот шестого года рождения, пропадет без вести в бою под Прохоровкой на Курской дуге, боец Щекин, двадцатого года рождения, потеряет обе ноги при бомбежке под Ростовом, боец Карагичев, восемнадцатого года рождения, будет убит бендеровцами в сорок пятом в Карпатах, боец Кривулин, семнадцатого года рождения, покончит с собой в январе девяносто третьего, когда станет ясно, что идеалы его жизни окончательно втоптаны в грязь. Сейчас они еще были живы, сейчас в стылую новогоднюю ночь они, еще не зная своего будущего, при всполохах медленно угасающего костра сосредоточенно и задумчиво слушали заграничную пластинку.

Грейдер перепахали немецкие танки, земля была вздыблена, и в широких лужах, уже тронутых тонким льдом, стояла вода. Цепочка людей, выбирающихся из Сталинграда, растянулась вдоль грейдера до самого горизонта. Люди старались держаться обочины, где желтела жухлая степная трава.

Время от времени им приходилось останавливаться и пережидать, пока пройдут, расплескивая в стороны жидкую грязь, крытые тентами машины, в кузовах которых сидели немцы в рогатых касках.

— Большую силу немец забрал, — хмуро сказал старик в галифе и резиновых сапогах. Поверх потертого синего пиджака у него была надета черная фуфайка, в руках он держал маленький потрепанный чемоданчик из фанеры, обтянутой коричневым дерматином. На сапоги налипли неподъемные комья степной желтоватой грязи. — Не устоять нашим в Сталинграде.

— Болтай! — отозвался худой старик в армейских штанах, заляпанных кирзачах и синем пальто с широким воротником из искусственной цигейки. Он толкал тележку, на которой в зеленое байковое одеяло с белыми полосами кутался ребенок. Рядом со стариком стояла женщина в плюшевом кафтане.

Старик в галифе не отозвался, сплюнул вслед последней машине немцев и хмуро побрел вперед.

— Трогай! — прикрикнул на женщину второй старик, и та налегла на тележку, с трудом начиная движение.

Люди уходили из города. Тех, кто в нем оставался, собирали немецкие команды и выводили на дорогу к Ростову, отправляя в лагеря Белой Калитвы.

Низкие тучи прижимались к земле, облизывали ее холодными серыми языками, где-то в степи горели костры, у которых грелись уставшие от безнадежности дорог люди, молочный туман стелился над жухлой травой, гнилыми ямами темнели в сумерках окопы когда-то отбушевавшего здесь сражения, и прямо из земли вырастали неожиданно стальные холодные горбы сгоревших танков.

А над оставленным городом лезвиями гигантских мечей скрещивались прожектора, у самой земли мелькали огненные сполохи, пожирающие оставленные людьми дома, и где-то в степи безнадежно и страшно выла бродячая собака, словно оплакивала тех, кто уже не вернется домой.

Человек предполагает, а война располагает.

Думала ли Торгашикова, что ей придется брести по дороге с двумя детьми да еще с третьим на руках? Кто бы об этом подумать мог! А вот прогнали ее немцы из города, и умерли бы они все в лагере, если бы не сердобольные румыны, в которых война, несмотря на все старания, не смогла убить человечности.