Дмитрий Стахов - Сон в начале века

Половинкин-второй, попыхивая сигарой и попивая из бокала винцо, наблюдал за происходящим с таким довольным выражением лица, словно не было еще в его многотрудной жизни минут приятнее и милее, а чтобы к радости душевной присоединилась и радость тела, он поднял над головой руку с сигарой и, повинуясь его сигналу, услужливые молодые люди начали обносить всех напитками и легкими закусками. Половинкин-второй подошел к прибывшим сам, крепко пожал руку сначала однофамильцу, потом — бедолаге, а Половинкину-первому, сквозь попыхивания сигарой, сказал, что наслышан о его злоключениях, что знает о трагической судьбе Кохакидзе-Бергмана-Завьялова, знает, что — боже упаси! — его друг, однофамилец и дорогой гость никакого отношения к убийствам этих людей не имеет и именно его стараниями и после его настойчивых звонков Половинкина-первого освободили.

Тронутый заботой Половинкин-первый хотел было сообщить Половинкину-второму скорбную весть о его теще, вдруг, ни с того, ни с сего скончавшейся и найденной в багажнике подаренного автомобиля, а после ставшей нищенствующей зомби, но не знал как, с каких слов начать. Пока Половинкин-первый подыскивал нужные слова и мялся, гости смели с подносов легкие закуски, выпили принесенные напитки. Правда, Половинкин-второй вскользь поинтересовался — почему Половинкин-первый не приказал молодому человеку доставить его к месту стоянки шикарной машины, почему после выхода из милиции Половинкин-первый не отправился в путь на подаренном авто? Половинкин-первый сказал лишь, что только желание поскорее оказаться в гостях у своего дорогого друга и однофамильца заставило оставить столь ценный подарок на стоянке.

Вполне удовлетворенный ответом Половинкин-второй хлопнул в ладоши и повелел всем собраться в разбитом среди деревьев шатре, неподалеку от которого повара в белых колпаках и поварята в белых беретах суетились возле двух костров: над одним медленно вращались на вертелах барашки, над другим — булькал и источал аромат громадный казан с пловом.

Половинкин-первый огляделся в поисках бедолаги и заметил, что бедолага с виноватым видом ковыряет носком ботинка мелкий гравий, а рядом с ним стоит взыскующая любви женщина и, печально качая головой, что-то говорит-говорит-говорит. Тут с боковой аллеи к мужчинам подошли женщины во главе с молодой женой Половинкина-второго, причем на сей раз эта, обычно милая и кроткая, женщина была в гневе и недовольстве.

— Вот оно, отношение! — воскликнула молодая жена Половинкина-второго, останавливаясь прямо напротив мужа и топая обутой в изящнейший сапожок ножкой: все женщины были одеты в костюмы для верховой езды, с хлыстами в руках, а шпоры на сапогах некоторых звенели просто-таки угрожающе.

— Куда, признайся мне, ты вновь подевал мою мамочку? Почему я не вижу ее уже около суток? Что, она опять ездит по складам и магазинам? Тебе больше некого послать? Это моя мамочка, а не экспедитор! У нее больное сердце!

Половинкин-первый хотел было вставить, что сердце у бывшей жены заместителя начальника политчасти столовой еще и доброе, хотел прямо так, сразу признаться, что не ездит она ни по каким складам, а они с бедолагой нашли мамочку в багажнике шикарной машины, что была она абсолютно мертва, а потом, видите ли, оклемалась, занялась попрошайничеством на городских перекрестках, но он промолчал и на этот раз.

— Ну, конечно, наша мамочка не экспедитор! — сказал Половинкин-второй и обнял свою молодую жену. — Конечно, у нашей мамочки, — продолжил он, чмокая, сквозь поцелуи, — больное сердце. Но я, моя лапочка, никуда мамочку не девал. Я и сам не знаю, где она! Эй! — Половинкин-второй возвысил голос, и за его спиной тут же вырос один из услужливых молодых людей. — Где моя тёща? Почему она не выходила к завтраку? Почему она не ужинала с нами?

— Не могу знать! — склоняясь в поклоне, ответил молодой человек. — Но за поиском ответа отправлюсь немедля! — и умчался прочь.

Половинкин-первый промолчал и в третий раз, а тут мужчины начали занимать места на подушках вокруг низкого стола, а женщины, во главе с разгневанной молодой женой Половинкина-второго, все как одна хлопая себя по голенищам сапог хлыстиками, отправились на верховую прогулку.

Половинкин-первый уселся на подушку, и его соседом оказался, конечно же, бедолага, во главе стола появился Половинкин-второй, который положил сигару в большую серебряную пепельницу, взял поданный одним из молодых людей стопарик и с особой торжественностью, разведя плечи в стороны и выпятив грудь, произнес:

— Дорогие мои гости! Дорогие мои друзья, приятели, знакомцы! Коллеги и партнеры! Соперники и враги! Сегодня — знаменательный день. Сегодня я собираюсь рассказать вам о своем последнем путешествии. Забегая вперед, скажу, что, вернувшись, я дал зарок более никогда никуда не ездить, ибо дорога, полет в воздухе, плавание в водах стали навевать на меня тоску. Я даже не покидаю пределов своего поместья! Но теперь у меня вновь появилась охота к перемене мест. Быть может, вскоре я отправлюсь куда-нибудь, далеко-далеко или близко-близко? Не знаю, не знаю, но вот послушайте о последнем моем путешествии и сделайте выводы сами!

Половинкин-второй поднял стопарик, все последовали его примеру, и громкогласно закричали «ура!», а потом все маханули до дна, закусили зеленью и овощами, а молодые люди уже несли к столу дымящееся баранье мясо, и все как начали закусывать, как начали наворачивать, хрустеть хрящиками, брызгать соком сочных и пряных помидоров! Жизнь властно взяла свое, а Половинкин-второй, закусив и отпив прохладительного, промокнул губы салфеткой и начал повествование о своем последнем путешествии:

«После всех моих странствий и приключений я решил — хватит рисковать, хватит играть в бирюльки. Я — это я, а вот родным-то и близким каково? Поэтому поселил я отца и мать в маленьком шале в Альпах, где отец выстругивал всяких гномиков из полешек, а мать садила на задах этого шале огородик и все порывалась завести порося, а я ей каждодневно, напряженно и строго, по сотовой связи объяснял, что порося в шале не держат, а если ей нужна живность, то пусть заведет себе далматина или, на худой конец, кота, но вот для матери собакой был только Шарик, лающий из конуры, кошкой — Мурка, ободранная, с вытекшим глазом, а все остальные четвероногие были сущим баловством, а баловства мать моя не любила. То есть — родители мои скучали в Альпах.

Чего нельзя было сказать про сестру и брата. Сестра была вся в заботах со своим бутиком в Париже, со своим салоном в Риме, со своим ателье в Лондоне. Летала туда-сюда, сюда-туда, а в свободное время прикупала то домик возле Феникса, штаг Аризона, то квартирку на Кутузовском, город Москва. А братишка мой оказался крутым по-настоящему. Он, не долго думая, пошел в политику. Сначала он завел шашни со всякими там либералами и западниками, потом — с коммуняками и социалистами. Но в конце концов ему вспомнились те черножопые, что насиловали его девушку, он взглянул в небо, ощутил его глубину, наклонился, попробовал на вкус землю, на которой стоял, и понял: возрождение нации, духа, силы и образа — вот его стезя, вот его планида, долг, обязанность, дело. Понимание это настолько преобразило братишку, что даже я его не сразу узнал, когда он как-то подъехал ко мне в офис. Братишка был совсем другим человеком: стрижка аккуратная, лоб ровный и высокий, но не гребанная высоколобость, а чистота мысли угадывалась за этим лбом, незамутненность, правильность, полезность, нужность. Дал я ему башлей и, когда почувствовал, что не просто братишке даю, а идее, в нем вызревающей, на пользу общую даю, то и сам понял — пора определяться, пора смотреть на вещи просто, незамутненно, правильно!..»