Дмитрий Стахов - Сон в начале века

— Но ведь... — начал было Половинкин-первый, однако хозяин не дал ему договорить.

— Знаю! Все знаю. Ее мать мне все рассказала. Так что, брат, мы с тобой повязались, наши дети любят друг друга, я женат на твоей дочери, моя теща — упырь, и я должен убить своего собственного сына, который и не догадывается, что он — мой сын. Что делать — не знаю!

Половинкин-второй отпустил локоть Половинкина-первого и с тоской посмотрел на небо, по которому бежали и бежали, бежали и бежали маленькие пухлые тучки.

— Я бы с такой радостью улетел вместе с ними! — сказал Половинкин-второй.

— И я бы тоже! — сказал Половинкин-первый.

— Так в чем же дело?! — возвысил голос хозяин поместья, владелец состояния, заводов, ферм и инвестиционных компаний. — Пора встать на крыло. В полет, мой друг! Мы должны держаться друг друга!

— Ты шутишь! Почему?

— Так родственники же, родня!

Через несколько дней после происходивших в поместье Половинкина-второго событий бедолагу можно было найти в больничной палате, возле койки, к которой иглами капельниц была пришпилена, проводами датчиков привязана, трубами подвода кислорода и шлангами отвода углекислого газа прикована его дочь. Его любимая и обожаемая дочь.

За окном то ли наступали сумерки, то ли приближался рассвет. За окном была неустойчивость и она же присутствовала в теле бедолагиной дочери: его дочь уже настолько свыклась с борьбой за жизнь, что эта борьба происходила без какого-либо ее собственного участия. Ее душа отсутствовала в ее теле, парила где-то вне, общалась с другими, бестелесными и обсуждала какие-то, только бестелесным важные и доступные темы, для прочих — закрытые и непонятные. Ее душой уже кто-то владел, но никак не мог прийти к окончательному решению — что делать с этой душой? — и поэтому бедолагина дочь то проваливалась в воронку вечности, то возвращалась и мутным взором всматривалась в мимолетность.

Бедолага же сидел возле койки ради этих возвращений. Ему было важно поймать взгляд дочери и попытаться понять — есть ли надежда, стоит ли еще обольщаться или пора уже готовиться к худшему.

Дочь была устроена в эту больницу стараниями своей матери, бывшей бедолагиной жены. Бывшая бедолагина жена появлялась в палате только вместе с целым выводком профессоров. Словно боялась остаться наедине с бедолагой. Профессора же всегда все были в хрустящих халатах, в масках. Их белые колпаки накрахмаленно стояли стоймя, руки профессоров были так белы и чисты, что хоть сразу — на операцию, на трансплантацию, ампутацию, резекцию. Бывшая бедолагина жена тоже входила в палату словно профессорша, в халате, колпаке, маске, ее попискивающему из кармана пейджеру вторили два мобильных телефона: бывшая бедолагина жена была богатой женщиной, достойным членом общества, красивой, умной, образованной, властной, к недругам, врагам, слизнякам и помехам на пути — беспощадной, временами способной терпеть, но нетерпимой.

При виде бедолаги она глухо раздражалась, но потом поняла, что бедолага выполняет некую функцию, служит чем-то вроде допотопного, но необходимого прибора. Ведь от бедолаги к дочери как бы шли невидимые провода, и тогда к капельницам, датчикам и трубам словно присоединялось нечто, что было важнее всего прочего, важнее и действеннее. Тогда приборы начинали давать показания, которые удовлетворяли взыскательных профессоров, а профессора, в свою очередь, важно кивали и уверяли бывшую бедолагину жену, что ее дочь обязательно поправится. Но пребывание бедолагиной дочери в отдельной палате дорогой больницы настолько затянулось, что уже и профессора и врачи и сестры и нянечки знали, что бедолагина дочь скорее всего останется тут навсегда или, в лучшем случае, ее перевезут домой, и дома за ней будут ухаживать как за большим, но потерявшим глянцевость листьев и упругость тканей фикусом.

Единственным неудобством круглосуточного сидения возле больничной койки был запрет на курение. Бедолаге приходилось нажимать кнопку звонка, вызывать к койке дочери медсестру — которой, в сущности, и платили деньги за сидение возле подобных пациентов — а пока медсестра занимала его место, выскакивать на лестничную клетку и там, прямо под надписью «Курить запрещается!», быстро, частыми затяжками, высаживать по две сигареты сразу: одну в охотку, вторую — впрок.

Лестница, на которой бедолага нарушал внутренний распорядок дорогой и престижной больницы, имела одну специфическую особенность: окна здесь выходили на патологоанатомическое отделение. Проще — на здание морга. Не раз и не два бедолага, накачиваясь табачным дымом, видел возле морга скопление людей. Люди эти кучковались у высоких дверей, они чего-то ждали, они потом что-то грузили в подъезжавшие автобусы, они потом рассаживались по машинам или запихивались в автобусы вслед за погруженным, потом — уезжали с территории больницы. Эти люди несли в руках цветы, были одеты в черные или серые одежды, их лица тоже были серыми, они сморкались в платки и утирали глаза.

Бедолага же был настолько погружен в надмирную связь с дочерью, что долго не мог понять — кто же они такие, эти люди, что они делают тут под окнами, кто или что их так огорчило. И что это они грузят и возят. Когда же понял, то расстроился так сильно, что у дочери изменились на кардиограмме зубцы, поднялся уровень углекислого газа в крови, произошли какие-то изменения с почками.

И вот, как-то, во время очередного торопливого перекура, бедолага посмотрел вниз, на небольшой газон прямо напротив входа в морг, и там, на газоне, под сенью пыльных кустов сирени, увидел существо, кого-то ему смутно напомнившее, возродившее в почти отжившем сердце нечто прежнее, нечто томящее и тревожащее. Этим существом была женщина.

Одетая во все черное, женщина стояла прямо, держала под мышкой, у высокой груди продолговатую сумочку черной кожи, а на происходившее у дверей морга смотрела сквозь прицепленную к изящной черной шляпке вуалетку. Ее правая, затянутая в перчатку рука плавно поднималась и опускалась — женщина курила. И казалась — несмотря на траур, — совершенно безучастной. Но это было не так!

Бедолага, зажав вторую, еще недокуренную сигарету в кулаке, прошмыгнул по коридору, заглянул в палату дочери и сипло, с трудом глотая слюни, сказал медсестре-сиделке, что совсем ненадолго выйдет на улицу, выйдет вдохнуть свежего воздуха. Когда же бедолага выскочил из больничного корпуса, то он увидел, как по территории больницы, очень медленно, один за другим, двигаются сверкающие черные лимузины.