Дмитрий Стахов - Сон в начале века

— Ой, на кого же вы нас оставили?!

Но на этот раз бедолага не умер. Уже после того, как траурный кортеж уехал на кладбище, бедолагу нашел старший патанатом, вышедший курнуть на свежем воздухе. Старший патанатом сразу узнал в лежащем бедолаге бывшего мужа той самой женщины, благодаря щедрым пожертвованиям которой старший патанатом мог совершать вскрытия без заботы о хлебе насущном. Бедолагу перенесли в корпус, положили в палату, присоединили к приборам, влили в него изрядную дозу требуемых лекарственных средств, и когда он пришел в себя, то сразу узнал, что в тот момент, когда ему стало плохо, его дочь совершенно неожиданно пошла на поправку. Более того! Уже через пару дней дочь бедолаги, сбежав от медсестер и врачей, пробралась в палату к отцу и рассказала тому всю романтическую историю про любовь молодой жены Половинкина-второго и самого юного из услужливых молодых людей, историю любви, так трагически кончившейся. Дочь бедолаги мечтала о такой же, она грезила ею — именно это увидел бедолага в ее глазах. В его сердце вновь вонзилась тупая и тяжелая игла, но на сей раз он не потерял сознание, а нашел в себе силы попросить дочь удалиться, ибо и ему и ей прописан постельный режим, ибо и ему и ей очень вредно волноваться.

— Но завтра я обязательно приду! — сказала дочь бедолаги.

— Конечно, конечно! — ответил бедолага.

Дочь дошла до дверей палаты, остановилась и спросила:

— Папа! А кто кормит твоих скорпионов?

— Никто! — слабеющим голосом ответил бедолага.

— Ну ничего! — дочь бедолаги улыбнулась. — Вот выпишемся, наловим тараканов и накормим их досыта!

Дочь ушла к себе.

Ночью же, сложив руки на груди и в последний раз проведя по истончившимся губам сухим языком, бедолага умер.

До того, как Смиренина вышла замуж за негра из эФэРГэ, мужей у нее было два.

С первым свел случай и то сложное и своеобразное чувство, частенько охватывавшее Смиренину, когда она была юна и неопытна.

Что это было, определить затруднительно, если только не воспользоваться готовыми объяснительными схемами, да нет в них толку. Проявлялось же сие чувство двояко: или она лежала лицом к стене, свернувшись калачиком, почти ничего не ела и часами водила пальцем по узору обоев или ковра, или — чувство выплескивалось из Смирениной в виде различных буйств и непредсказуемых, а после — не находящих удобоваримой трактовки поступков.

Очередной выплеск чувства произошел в тот вечер, когда собрались у Светки, на день рождения.

Смиренина давно была сама не своя, а тут еще выпивка, тут еще приглашенный специально для нее мордатый парень — от Светки узнала Смиренина, что мордатый — прапорщик, начальник столовой, — который начал лапать ее прямо за столом.

Прапорщик был не так уж плох, тем более — лапали все, каждый — свою, и еще покруче. Не в лапании, по большому счету, дело. Вот смех у прапорщика был неприятный: тоненький, дребезжащий, а еще, когда он смеялся, то подносил ко рту кулак, будто или зубы были у него не в порядке, или — пахло изо рта.

Смиренина, опрокинув на скатерть лечо, задержала обеими руками прапорщицкий кулак и рот его исследовала: зубы один к одному, запах хороший. Бедняга прапорщик просто смущался, что, однако, не мешало ему продолжать запускать руки, словно вертких, извивистых змей.

Светка, завидуя, подмигивала Смирениной с другого конца стола, та же сидела какая-то кислая, макала палец в лужу от лечо, обсасывала его в задумчивости.

Почти все было выпито, прапорщик на кухне договаривался с другими парнями — кто, где и с кем ляжет, а Смиренина, схватив под мышку куртку, с кроссовками в руках выбралась из Светкиной квартиры, поднялась на этаж вверх, вызвала оба лифта, один заблокировала тупорылым башмаком прапорщика, на другом — ухнула вниз.

Квартал был мертв. Она добралась кружным путем до проспекта и встала, голосуя, у осевшего черного сугроба.

По проспекту угрюмо неслись машины. Она бы так и отправилась пешком до теткиного дома, если бы одна из машин не вильнула, не мигнула, не остановилась: тот, кто сидел в ней, и стал впоследствии первым мужем Смирениной.

У него были нелады с женой, за которой он, в общем-то ехал, дабы вернуть домой. Быть может, все бы у них образовалось, да вот Смиренина, плюс отъезд ее тетки — по отцу — в командировку, плюс пятидневка теткиного сына, смиренинского братишки. А самое главное — она была с ним так нежна! Даже винный запах у нее изо рта понравился ему, а то, что она не может устроиться на работу, не имея прописки, но, не работая, не может прописаться, его просто умилило.

Проснувшись утром в чужой квартире, он с удивлением обнаружил, что не чувствует никаких угрызений совести перед так и не взятой обратно домой женой, что в нем совершенно нет чувства вины, что преисполнен желания вновь встретить Смиренину, вновь быть с нею. Смиренина еще пребывала в точке перехода от буйств к лежанию лицом к стене, а все раскручивалось с бешеной быстротой: он, не давая никаких обещаний и не дуря ей голову, развелся, женился и прописал Смиренину в свою двухкомнатную кооперативную квартиру. Смиренина не успела даже удивиться переменам в своей жизни. Она успела лишь забеременеть и родить прекрасного крепкого парня.

Вообще на перипетиях ее первого замужества останавливаться смысла нет: замужество было слишком обыкновенным, банальным, в особенности — в сравнении с двумя последующими. Однако следует отметить, что практически на всем его протяжении Смиренина пребывала в той точке неустойчивого равновесия, в которой была в момент встречи с будущим мужем. Это придавало ей некую таинственность: непредсказуемо сваливаясь то в одну, то в другую сторону, она не давала угаснуть мужниной любви, свою, впрочем, не оберегая. Да и любила ли она?

Они развелись. Трудно сказать, что конкретно привело к разводу, свершившемуся, как и все в первом замужестве Смирениной, быстротечно. Самое простое объяснение — быт. Сложнее — быт, отягощенный буйствами Смирениной. Еще сложнее — отягощенный и буйствами, и лежанием лицом к стене. А правда — если она вообще существует — могла бы, по факту, быть связанной с тем, что Смиренина отправилась к Светке на день рождения, где встретила все того же прапорщика и незамедлительно трахнулась с ним с таким чувством, словно возвращала старый должок, к тому же — не вернулась домой ночевать и не предупредила, что не вернется, сидевшего с ребенком мужа.

Ей бы про приезде лечь к стене, да Смиренина не могла идти против своей натуры: еще не время было ложиться да каяться. А тут прапорщик снова позвонил — Светка, дрянь, дала телефон, — с похмелья ему хотелось еще, и Смиренина, чтобы не слушать мужнины упреки, отправилась к нему.