Дмитрий Стахов - Сон в начале века

Светка завидовала ее успеху у Алика и Рустама и поэтому почти силой завладела Аликом: у того был извиняющийся взгляд, когда он смотрел на Смиренину и Рустама из-под Светкиных грудей.

Смиренина и Рустам вышли в другую комнату, закрыли за собой дверь.

Штор на окнах уже не было, как не было никакого освещения, кроме яркой люстры.

— Погаси... — сказал Рустам.

Смиренина погасила, обняла его, нащупала молнию на брюках, расстегнула. Наклоняясь, она посмотрела на окно. «О, скоро утро! О!» — подумала и почти сказала Смиренина.

Душил Смиренину Алик: Рустам — уже светало — вышел якобы в туалет, тут же появился Алик, Смиренина подумала, что Алик пришел сменить Рустама, хотела было Алика прогнать, но Алик сразу схватил ее за горло.

Она задергалась, захрипела. Алик затолкал ее голову под подушку, продолжал душить там. Смиренина вцепилась в подушку зубами, потеряла сознание.

Непонятно, почему Алик, за пять минут до этого с легкостью, будто имел дело с голубем, умертвивший Светку, Смиренину недодушил, а оставил валяться на скомканных, мокрых простынях, почему не проверил, жива ли Смиренина или нет. Возможно, довершить начатое ему помешал Рустам, вошедший в комнату с большой сумкой, куда — на происходящее на постели даже не посмотрев, — торопливо начал запихивать смиренинское барахло. Сумка, кстати, тоже была смиренинская. Оба они спешили.

Алик и Рустам запаковали две сумки, выпили на посошок, открыли окно и бросили сумки в него. Из квартиры они вышли тихо, без вещей, только у Рустама в руках был пластиковый пакет с двухкассетником. Вещь плохонькая, но оставлять было жаль.

Они успели дойти лишь до проспекта, где намеревались поймать такси: брошенные из окна, а потом поднятые Аликом и Рустамом сумки привлекли внимание собиравшихся начать работу на крыше гаража кровельщиков. Один из них, подождав, пока Алик и Рустам сумки заберут, позвонил из дежурки ДЭЗа, и на место происшествия в считанные минуты выехало сразу несколько патрульных машин, Алика и Рустама скрутили, попутно надавали им по физиономиям, от души.

Вот когда они, кровельщики, пригодились, а как злилась на них Смиренина по утрам!

Четыре дня Смиренина пролежала в больнице. Потом съездила под Саратов за детьми и, после суда над Аликом и Рустамом, уехала в эФэРГэ.

Светку, как водится, похоронили с плачем. Смиренина рыдала.

Для того, чтобы теперь узнать у Смирениной какие-либо, быть может, неучтенные в ходе следствия и суда обстоятельства, а также что-нибудь еще о ее жизни, надо долго накручивать диск телефона или нажимать кнопки. Дозвониться непросто, цена за минуту разговора очень высока. Зато слышимость прекрасная.

Алло! Смиренина! Алло!

Если зависть, любовь и голод крутят колесики, то направление движения машинки задается числами. Однако, будучи как бы внешними, числа — числа, и только они! — определяют, откуда берутся и куда уходят вертящиеся колесики, что они, как и почему, более того — устанавливают зачем они. Таким образом, числа управляют всем и вся, только числам — только им! — понятным образом маркируют все колесики без исключения, а любое колесико, решившее узнать свое число, дабы следовать только ему, и решившее постигнуть, что значит число вообще и его, колесика, в частности, ни черта не поймет, да и следовать будет оно не само. Число, именное число этого, возомнившего о себе колесика, тащит, тащило и будет тащить его за собой, оставаясь для колесика навсегда тайной.

Лиза, колесико с тонкими икрами, немного жестковатыми от лака волосами, ставшими чуть ломкими от предыдущих — пока Лиза не выбрала и впрямь очень идущий ей цвет — покрасок, и с длинными ресницами, никогда не пыталась проникнуть за покров тайны числа и никакому из чисел следовать не собиралась. Просто Лизе нравились числа, нравились все, даже мнимые — такие странные! — но больше всего — натуральные, до пяти. Число четыре — в особенности. Если разобраться, то для лизиной наклонности к четырем имелись свои, лизины, причины. Например, в числе три ей не хватало устойчивости, три слишком было стремительно, но почему-то прихрамывало, три проговаривалось наспех, как и один, число слишком претенциозное, слишком гордое, потому — одинокое. Пять казалось Лизе слишком сложным, но одновременно немного смешным. Четыре же стояло крепко, выглядело идеальным, при счете на четыре Лиза отдыхала, как на два, и оба этих числа произносились чуть нараспев, как, впрочем, и все четные. Но четыре было любимым. От любимых же, как известно, жди неприятностей, причем самых неожиданных. Если бы Лиза хотя бы догадывалась, как поведет себя четверка, она бы отказалась от своего чувства, она обратила бы взгляд на другое число — да на ту же единицу! — и увидела бы в ней те целостность и самодостаточность, которых нет у других чисел. И повиноваться, сообразовываться с четверкой Лиза вовсе не намеревалась: не она, казалось ей, шла за своим любимым числом, а число ее сопутствовало ей, за ней поспевало всюду, все вокруг нее обрамляя в четверичность. Так было с детства, и хотелось Лизе, хотелось всегда, с детства, одного — чтобы четверка ее не оставляла: некий искус был в том, что у нее — в отличие от других, у кого хранителями будто бы были бестелесные, но с человеческими чертами существа, витавшие в беспредельной вышине и в нужный момент спускавшиеся к хранимому, — у нее хранителем, сберегателем, обустроителем было число.

Так было до тех пор, пока не приехал в первый раз Геннадий, который, войдя в лизину жизнь, стал лизиным четвертым, и Лизе представилось — не сразу, конечно, — что больше не будет никого, что устойчивость обретена, что выстроен квадрат, что завершенность достигнута.

В первый свой приезд он говорил несколько торопливо, будто — захлебывался, а улыбаться предпочитал, губ не разжимая. И искал он тогда не Лизу, а ее старшую сестру, и долго переспрашивал: «Как умерла? Ты шутишь, да?»

Какие тут шутки!

Они встретились после лизиной работы — она тогда стояла за прилавком в парфюмерном отделе, — и Геннадий долго расспрашивал о лизиной старшей сестре, качал головой. Пахло от него чем-то таким, что никогда в лизин универмаг не поступало, когда он поворачивался или брал Лизу под руку, куртка его поскрипывала, ботинки были темно-вишневыми, с дырочками, блестели. Они прошли от универмага до метро — четыре автобусных остановки. Фонари горели через один, темнота поднималась от влажной земли, окутывая серые стволы берез и их желтеющие кроны. Говорить с этим Геннадием о своей старшей сестре, о ее самоубийстве, Лизе не хотелось, тем более — не знала она причин, которые заставили сестру съесть три упаковки снотворного и открыть газ. Геннадий же напирал как раз на причины, его — как Лиза поняла, — не интересовала лизина старшая сестра сама по себе, его интересовало: «Почему?» У метро Лиза стала прощаться, повернулась к Геннадию так, что в ее темно-голубых, почти синих, глазах отразился свет буквы «М». Геннадий взял ее руку в свою, в своей руке задержал, и по его лицу разбежались очень шедшие ему морщинки. «Может, поужинаем?» — спросил Геннадий, рта почти не не раскрывая: как поняла Лиза, зубы у него были порчеными. Раньше никто и никогда не приглашал Лизу на ужин, в этом вопросе было что-то не отечественное, что-то чужое, что-то манящее. Лиза пожала плечами, а Геннадий, шагнув к краю тротуара, поднял руку: таких как он, с поднятыми руками, было немало возле метро, но такси подъехало именно к нему.