Юргис Балтрушайтис - Литва: рассеяние и собирание

— Теперь, как меня раскулачили, сама немного имею. Вот полшмата сала, буханка хлеба, варенье малиновое, три десятка яиц вареных, чтобы не покололись в дороге, чего тут еще… Склянку самогона вложила. Не думай, это еще довоенный, сам Бяржонскис варил, двойная очистка, крепкий как спирт, для самой кровавой раны пригоден.

— А как я пойму, кому отдавать корзинку?

— Там человек будет ждать, он тебя хорошо знает.

«А вдруг Паулюс?!» — мысленно закричала Паулина, а в глазах заблистали лампочки.

— А если кого повстречаешь и спросят, куда так поздно, отвечай, что идешь к аптекарше, завтра-де надо за день обшить ей девочку, — Бяржонскене говорила спокойно, не повышая и не понижая голоса, и Паулина понять не могла, из чего сделана эта старая женщина: из дерева, железа или самого камня?

— А если назавтра спросят аптекаршу?

— Та знает, что говорить. А ты испугалась идти в темноте через лес и повернула назад. Ты, главное, поверху положи сантиметр, ножницы, клубок весь утыкай иглами… Сама ведаешь, что для шитья потребно. А машинка у аптекарши своя имеется. Вон, обернись в мой плат, корзина не будет в глаза бросаться, если встретишь кого.

— У меня свой, от матери.

Уходя, они ничего не сказала ни брату, ни снохе. Никому нельзя было говорить.

На дворе, на меже, на проселке было темно и тихо, но не так темно, что хоть глаз коли. Слава Богу, в небе не светил месяц, но где-то он все же был: то ли за тучей, то ли за лесом, то ли еще слишком юный, а то ли совсем уже стертый. Еще мерцали два окошка на половине брата, одно — у Язбутиса, а усадьба Бяржонскене справа тяжко и широко чернела. Как-то особенно тихо и грозно, только можно и не почуять той черноты, если не знать, что все в этом месте непременно должно так вот грозно чернеть. Подошвы готовы были ступить на хрусткую податливую дресву проселка, но она не двигалась, все стояла на месте и слушала. И слушала вовсе не тьму, а саму себя: очень ли жутко, очень ли сердце колотится? Она не была отважна, боялась мышей, пауков, грубой брани и молнии, даже еще чего-то, не все ведь уже случилось у нее в жизни, но в этот раз сердце стучало ровно, а теплота песка на проселке словно сама понукала идти. Она прошла дом Бяржонскене, усадьбу Милюса.

Дальше проселок ложился прямой и ровный, сотни раз хоженый, по обе стороны простерлись поля, и тьма запахла так, как пахнет стерня в сентябре. А дальше должна была начаться низина, приютившая редкий ольшаник. Как подросли деревца, она даже не заметила, ведь, когда ходила в школу, никакого ольшаника не было, а теперь стволы вымахали в два человечьих роста. И казалось глазам, что темнота в том ольшанике много плотнее, будто тьма была талой водой, способной сбегаться в низины. Подошвы сами почуяли, как тропа понижается, они же почувствуют, когда она понемногу станет приподниматься. А за низинкой опять будет ровно и прямо вплоть до большого дуба. Она старалась не думать, кто ее там повстречает, она только всю дорогу мысленно повторяла себе одно: «Не думай, не думай, не думай…» Так она и спустилась в самую черную тьму и тут ощутила, как зашумели ольхи и сразу несколько рук схватили ее за одежду:

— Ты куда?…

Она было приоткрыла рот для ответа, но кто-то уже тянул корзину из-под платка:

— Посвети!..

И почти сразу же тот самый голос теперь уже закричал:

— Бляяяя!.. Палец поранил!..

И верно: много там было иголок, воткнутых в нитяной клубок. Теперь в лукошко уже светили двумя фонариками, и две пары рук рылись в его нутре. Она видела, как сквозь их руки сверкнуло бутылочное стекло, а потом чей-то кулак ударил ее меж лопатками:

— Пошла!..

Сзади клацнул ружейный затвор, а она не шла, она стояла на месте в ожидании второго удара в спину и копила силы, а когда сил накопилось вдоволь, она набрала в легкие воздух и закричала так громко, как только могла:

— Паулюс, беги!..

Ее пригнали в местечко, которое таилось во тьме, притихшее и как неживое. Весь докторский двор они наглухо заколотили досками, соорудили двустворные ворота, чтобы свободно въезжали грузовики, а забор был такой высокий, что только рослый мужчина, поднявши руку, мог дотянуться до верха. В комнате ею были узнаны четверо: два брата Василюсы, Вищунас и Сопа, остальных никогда не видала. Ее платок и корзину с провизией сразу куда-то забрали, а саму обыскали, но при ней больше ничего не было. Дальше ее не дергали, никаких бумаг не писали, в комнате было тесно — столько туда набилось мужчин и ружей; потом Красный Василюс ухватил ее за рукав и повел в коридор. Тут горела слепая электрическая лампочка на длинном кручёном проводе, но после проселочной тьмы ей казалось, что свет очень яркий. Василюс отпер дверь, грубо обитую (небось, ими самими) оцинкованной жестью для прочности. И тут была такая же лампочка, только опутанная какой-то проволокой, а почти всю ширину земляного пола занимали нары, сбитые из неструганных досок. Она присела на самом краешке и услышала, что Красный Василюс задвигает железный засов и вдевает замок в две проушины. Тогда она тихо легла на шершавые доски и закрыла глаза.

С одним из Василюсов, только не с этим, с другим, по прозвищу Киленосый, она ходила в начальную школу, он учился на класс старше, а этот, Красный, к тому времени школу, вроде, окончил. В самом деле, носы у них были замысловатые: у одного — длинный, крупный, крючком, а у Красного — шишковатый, на манер клубня, будто кто бросил в него картофелину, а та приросла к лицу. Дети в местечке всегда их дразнили:

Те делали вид, что не слышат. А Красный и вправду был красный: и лоб, и круглые щеки, а среди той красноты издалека сверкали глазные белки. Есть такая болезнь, когда у человека белеют и вылазят на лоб глаза.

В другом конце подвала была еще одна дверь. Когда Красный Василюс отпер ее, лейтенант Влоб что-то писал за столом.

— Товарищ лейтенант, мы схватили эту связную Бяржонскисов!

— Знаю.

Василюс мялся у дверей.

— Чего еще?

— Говорю, может, товарищ лейтенант сам?..

— Пшел к черту!.. — с ходу рассвирепел лейтенант. — На кой она мне, вся кривая!

Влоб был красивый неженатый мужчина, при этом никто не слышал, чтобы он посещал в местечке какую-нибудь вдову или девку. Возможно, он удовлетворялся, избивая ногами и кулаками ненавистного классового врага? Всяко бывает.

Василюс лихо прищелкнул обоими каблуками и, припрыгнув, сделал «кругом»:

— Ага, блядю так ночью оттарабаним, что и загривок выпрямим!..

Паулина лежала на тех же досках, как молодая монашка, приуготовленная к отпеванию: очи закрыты, руки перекрещены на груди, как-то особенно покорно и безмятежно склонена набок ее головка. Она открыла глаза очень коротко, на один миг, чтобы только узнать, кто стоит возле нар и громко сопит.