Юргис Балтрушайтис - Литва: рассеяние и собирание

Каждой осенью, эдак в сентябре, навьюченные товарами и новостями, к нам прибывают чужеземцы. Они бывают двух видов. Цыгане приезжают в кибитках, скупая все, что мы производим за лето: овечью шерсть и козьи сыры, дубленую кожу и мед диких пчел. Они стараются заплатить как можно меньше, но, кроме них, некому пополнить наши кошельки, потому мы, не слишком сердимся. Кроме того, хоть они и обманывают нас, но сами не кажутся богачами. И впрямь, выглядят они неказисто, грязнее и бедней даже нас, ей-Богу. И это приятно.

Торговцы другого рода, хотя не такие уж и другие, — это евреи. Они приезжали к нам на доверху груженных товаром телегах: ткани, нитки, пуговицы, иглы, топоры, камфара, конфеты для деток, чего только душеньке угодно. Вещи, без которых мы не можем обойтись, и вещи, без которых можем, но не хотим. Деньги, выуженные у цыган, долго в наших кошельках не задерживались и перекочевывали к евреям.

Порой чужеземцы привозили с собой частички загадочной цивилизации, начинавшейся там, где оканчивался наш мирок. То были неимоверно дорогие, большинству из нас недоступные товары: швейные машины, выделывающие такие швы, что мы диву давались; ружья, которые можно было зарядить не одним патроном, а несколькими; устройства, благодаря которым с сыроварением справился бы и младенец; магниты, с которыми так удобно искать потерянные иглы; увеличительные стекла, позволяющие разжечь огонь, направив луч солнца на сухой лишайник, — словом, всякие чудеса. Порой пришельцы привозили деревянные ящики, которые они называли фотографическими аппаратами и нас снимали, а мы покупали у них эти снимки для украшения своих жилищ. Иногда у них были с собой фотографии, на которых позировали голые курвы с бритыми лобками: сиськи, как сырные мешки, а кожа такая белая, что видны жилки. Этих уж совсем невозможно было не купить, каждый мужчина в нашей деревне где-то прятал одну-две фотографии; ты мог часами разглядывать их, воображая умопомрачительные вещи. Даже у священника было несколько таких снимков, он их прятал среди страниц Библии. Во время мессы, когда он надолго умолкал, мы знали, что он раскрыл не ту страницу.

Немалый спрос имели и фотографии простых людей, которых эти скитальцы посетили в своих странствиях. Эти стоили гроши. Вы можете спросить, почему мы их покупали? Да потому, что люди на этих фотографиях были не такие, как мы. Ничего даже отдаленно похожего. То были приятные, чисто выбритые мужчины и красивые женщины в шляпках, все улыбались: никаких тебе пожелтевших зубов, волосы тщательно пострижены и причесаны, а одежда такая легкая, что в ней ни поле не вспашешь, ни овцу не зарежешь, — она сразу превратилась бы в лохмотья. Руки, в которых они держат бокалы вина или мундштуки с сигаретой, не созданы для труда. Такими длинными, тонкими пальцами невозможно поднять вилы с навозом. Кто их кормит? Это было для нас загадкой. По одной из гипотез, они так отличались от нас, что вообще не ели, потому им и работать было не нужно. Хотя это еще бабушка надвое сказала: глядя на них, ты не мог представить, что эти женщины когда-нибудь ходят на горшок или что у них вообще есть задний проход. Когда мы спрашивали об этом наших гостей, те отвечали: «О, нет сомнения, что они это делают. Разве что потом дочиста подтирают зад специальной бумагой». Хочешь верь, хочешь проверь: то ли врут, то ли сами не знают.

Хотя солнца здесь вдоволь, осень у нас в горах холодная. Вечерами мы сидели, прижавшись друг к дружке, и пили мутную сливовицу, от которой темнеет рассудок, но согревается душа. Именно тогда у пришельцев развязывались языки. Поначалу они кидали какую-нибудь новость — а для нас все новость, — кидали ее на стол осторожно, как игральные кости, но вскоре теряли бдительность и, чувствуя себя в безопасности, сыпали новости, как горох.

Начинали они с невиннейших историй, своих личных дорожных впечатлений. Но к концу вечера души все больше распахивались, рассказы становились всё забористей, все подробнее — и понемногу мы узнали много такого, что навсегда изменило нашу жизнь.

Пожалуй, одной из самых странных вещей, которую поведали нам пришельцы, было то, что где-то есть море и что наши птицы прилетают с берегов этого моря; что оно не так далеко от нас, около ста километров, вряд ли больше.

Тут я должен отступить на шаг в сторону, нужно сказать пару неотложных и важных вещей. Первая — про чувство расстояния. Я хорошо помню ту ночь, когда они рассказали нам про море, потому что вечер перерос в страшную драку. Цыгане говорили, что море от нас в ста километрах, евреи утверждали, что оно ближе, а мы совсем потеряли головы — что это за напасть такая, километр? Евреи обозвали нас тупицами, и нам это не понравилось. Известное дело, мы не слишком речисты, но и замшелыми шпалами нас тоже не назовешь. Одно то, как ты измеряешь расстояние, еще не делает тебя ни светочем разума, ни ослом. Хотя кто его знает? Мы поспорили, и пришельцы проиграли. Хотя это не так уж важно.

Важно другое — море и птицы. Каждой осенью южный ветер приносил в наши края истощенных чаек; люди глядели на них — и создалось впечатление, что мир не кончается на наших горах, что он стелется вдаль, словно сон. Помнится, еще в школе мы, облепив окна, глазели на странных, усталых птиц, дремлющих на площади. Мы кормили их кукурузной кашей, но чаще всего у них даже не хватало сил ее проглотить. Они ничего у нас не брали, ни воды, ни корма, просто сидели, копя силы, а ночью исчезали. Улетали своей дорогой.

Правда, не все. Самые слабые оставались, и тогда мы могли с ними делать все, что взбредет в голову. Исподволь это вошло у нас в привычку. Мы ждали, пока птицы не околеют, тогда учителя вспарывали им животы и показывали, что внутри. Там была уйма интересных вещей: останки рыб, малюсенькие моллюски, какие-то рачки, водоросли, то да се. «Это водные птицы, — говорила учительница. — Им пришлось проделать долгий путь, прежде чем они попали к нам». И хотя после третьего закона термодинамики учительница сошла с ума и повесилась и это автоматически опровергло многое из того, чему она нас учила, нам всегда казалось: быть может, море где-то и есть, только чтоб до него добраться, нужны крылья, а возможно, в пути и погибнешь, как чайка. Поэтому мы не забивали себе голову и никогда это не обсуждали. Мы просто ползли по жизни, будто на четвереньках: понимали, что некоторые вещи есть, ничего не попишешь, но никогда не пытались их себе представить или приручить сердцем. Как вдруг являются какие-то цыгане с жидами и пытаются вывести нас из равновесия…

Но они своего достигли. Зернышки, рассыпанные пришельцами, проросли в наших сердцах тоской, и вскоре не было и дня, когда бы мы не думали, что море так близко, всего сто километров, что бы это ни значило. Мы доили своих коз и стригли овец, как вдруг нас охватывало чувство, что оно достижимо. Всего сто километров, что бы это ни значило… Это же, черт возьми, измеримо, а если измеримо, то и достижимо.