Юргис Балтрушайтис - Литва: рассеяние и собирание

Уже смеркалось, когда мы прошли всю дорогу назад — еще разок взглянуть на море перед возвращением домой. Тогда-то и случилось самое важное.

Был отлив, и море отступило, обнажая тьму всяческих вещей. Зрелище голого морского дна, где совсем нет никакой воды, разозлило нас даже сильнее тех выпучивших глаза рыб. Видеть такое дно моря было стыдно. Постыднее чем в борделе, потому что там было так задумано, а тут — лишь неприличие природы. На променаде никому — ни матронам с зонтиками, ни усатым кавалерам, ни танцорам из парка, ни полуголым курвам и их сутенерам — даже мысль о таком неприличии не приходила в голову…

Утомленные событиями дня, мы уехали на скрипучем автобусе домой, вышли на знакомом перепутье и взобрались на крутой косогор сквозь заросли горькой полыни под широким, унизанным звездами небом. Не произнося ни слова, мы пили свежий воздух своих гор без этой соленой вони.

Мы вернулись иными. Теми же, но и нет. Пропала невинность. Мир может быть таким большим, что в него вместится и море, но нам в нем места немного. Мы — путники, непрошеные гости, засранные пришельцы, с которых лучше не спускать глаз. И это нам не понравилось. С другой стороны, мы радовались хорошим, трезвым чувством — наш ум прояснился, в душе зарождался лад. Никогда прежде мы не были так едины.

На следующий день все, что мы годами подбирали за цыганами и евреями, вылетело в трубу — все доказательства, что где-то там, за нашим мирком, простирается таинственная цивилизация. Мы сожгли снимки этих курв, ну так что ж, если сиськи у них, как сырные мешки, ничем они не лучше наших овечек. Смеясь, мы обратили в прах и пепел приятных, чисто выбритых мужчин и их красавиц жен в шляпках, все эти улыбки без единого гнилого зуба во рту. Нам теперь было наплевать, едят ли и срут ли они…

Мясо чаек, особенно жареное, не так уж дурно, разве что жуется с трудом. Но мы это делали не с голодухи, не потому что нам нечего было есть. Нам больше не были нужны ни пришельцы, ни проходимцы, ни чужеземцы, будь они людьми или птицами. Вот отчего…

Теперь мы ждем весны…

Встали в круг, взялись за руки, смеемся по-македонски.

Нашу школу не забудем и на стены ссать не будем! — пьяно мычал радостный Альгис, опорожняясь за углом школы.

Данюс стоял несколько поодаль от одноклассников, курил и глядел в небо. Звезды были неправдоподобно большими в светлом, тихом, вечереющем небе, и Данюсу вдруг подумалось, что наверняка кто-то еще смотрит на эти звезды в Африке или Италии: вот так же смотрит сейчас и видит такие же нереально яркие звезды. Его охватила непонятная грусть, однако глубоко в сердце тут же заскребся какой-то неуемный чертенок — Данюс вдруг понял: наконец-то он станет по-настоящему свободным и весь мир будет принадлежать ему.

— Не торчи на дороге, — Зигмас раздраженно отодвинул Данюса в сторону..

Когда мальчики вернулись в актовый зал, директор произносил очередную речь, приличествующую моменту: возносил руку с бокалом шампанского и желал всем светлого пути, «а главное — быть людьми». Данюс стоял у стенки рядом с дверью и видел, как мать тоже с бокалом в руке подбежала к директору, обняла его и поцеловала, несколько ошеломив своим женским энтузиазмом. Потом она повернулась ко всем присутствующим и, выкрикнув: «Да, да, чтоб были людьми, людьми были», — запрокинула полный до краев бокал и осушила его до дна. Волосы у нее были всклокочены, лицо раскраснелось и светилось какой-то безмерной животной радостью. Данюс опустил взгляд на свои ботинки, которые, несмотря на вычищенность до блеска, давно напоминали двух жаб.

— Ну-ка, девчата и пацаны, выпейте и вы, сегодня уже можно! — захмелевший отец Зигмаса совал всем стакан водки, к которому то и дело прикладывался сам.

Данюс со стороны наблюдал, как по залу закружились в танце училки и принаряженные родители одноклассников.

— Бля, Рыжий, все, не буду тебе больше вешать пендели. Ты понял? Не буду, и твою мордаху больше не увижу, — станешь по мне скучать, а, Дань?

— Альгис, оставь ты этого дурачка в покое хоть сегодня.

— Ха, и костюмчик к выпускному приобрел классный — чистый писец, весь же, как шевелюра, ты же теперь рыжий с головы до ног!

Данюс стоял молча. Что он мог ответить? Костюм и вправду был рыжий, почти красный, как и его волосы. Мать привела в порядок почти неношеный костюм покойного отчима. Одежка была выпускнику великовата, Данюс, стоя у стены, чувствовал себя, словно его зашили в мешок.

Неожиданно перед ним возникла мама. Она была оживлена, весела и очень довольна: сын, которого она так трудно растила и которому часто не хватало самой обыкновенной еды, вот он стоит красивый и стройный, и костюм Антанаса, старательно перешитый, так ладно сидит на его худощавой фигуре.

— А ты, Данюс, чего не танцуешь? Приглашай девочек. Танцуйте, дети, сегодня ваш праздник!

Данюс молчал, он хотел, чтобы она поскорей ушла, ему было стыдно за свои ботинки и свой костюм, он не знал, куда девать руки. А главное, ему было стыдно за мать, такую необразованную, такую нелепую среди других родителей, приглаженных и ухоженных; стыдно за ее красное лицо, ее возбуждение, ее зеленое с вышитыми цветами и блестками старомодное платье, за этот идущий от нее запах: он пропитывал волосы, одежду и руки всех женщин-работниц на лисьей ферме, его не перешибал ни один одеколон.

— Девочки, чего не танцуете? — мать повернулась в стайке одноклассниц. — Хватайте Данюса, поглядите, какой он у меня, а как пляшет, сама учила!

— Мама!

— Чего стоишь, приглашай девушек, — велела мать Данюсу и прикоснулась рукой к лицу сына, словно хотела убедиться, что это и вправду ее сын, наконец возмужавший, однако такой по-детски робкий и наивный.

Данюсу хотелось провалиться сквозь землю. Одноклассницы поглядывали в его сторону и, посмеиваясь, о чем-то шептались, насмешливые, глумливые улыбочки кривили их губы.

Мать выволокла сына на середину зала, и они сделали несколько неуверенных па.

— Почему я должна тебя вести, тебя же учили, — тихо шепнула мама на ухо сыну.

Данюс чувствовал, что все на них смотрят, ноги стали вялые, словно картофельная ботва, пот прошибал, и ему казалось: никогда этот танец не кончится. Мать в самом деле обучила его вальсу, вечерами они кружились в пустой комнате, и сын, весь в поту, то и дело наступал матери на ноги.

— Пригласи на танец какую-нибудь одноклассницу, не стой, как пень… Ты такой красивый, сынок, я горжусь тобой.