Юргис Балтрушайтис - Литва: рассеяние и собирание

— За четыре.

— Скажи: Зубене, пускай будет пять. Счет ровнее — запоминать проще!

— Ребенку рассказывай, не Зубене.

— Давай заложим твою медаль!

— Хрен свой закладывай, а не мою медаль! Я ее за Бяржонскисов получил!

— Много там было твоей заслуги! За Бяржонскисов…

— Заслуги не было?!. А кто поверх бункера из пулемета строчил? Там комар не вылетел!..

— Они сами и застрелили.

— Потому застрелили, что никто драпануть не смог!

— Не поэтому. Потому, что военные газу внутрь напустили. Был приказ брать живьем. А те почуяли… Вот и не взяли ни одного.

— Если б не те военные, могли бы и взять!

— Это как взять? Ты бы полез прямо к Бяржонскисам в бункер?

— Нууу… Могли гранатами забросать.

— Бубнишь невесть что! Гранатами забросать — а потом брать живыми?

— Но медаль выдали!

— Ну и радуйся. Все равно прикалывать не к чему. Пиджак вроде сита… Теперь ту медаль никому лучше не показывай.

— Не отдам Зубене! И не мечтай!

— Пойду прилягу. Вдруг придет кто? Ну худо без опохмела, ну худо…

Их старые деревянные топчаны стояли один у одной стены, другой — напротив. Оба легли ничком. Но через какое-то время Сопа перевернулся и сказал в потолок:

— Э-эх… А на g мая всегда прикалывал… Это ж завтра… Слышь, вот Бразаускас в силе — а вдруг все вернется?

— Навряд… Без толку даже надеяться…

— Бля!! — взревел Сопа. — Раз так — пойду и пропью!

Старая Зубене жила в конце Кладбищенской улицы. До нее — полгородка и обратно — столько же. Пока Сопа ходил, Василюс, не отрывая глаз, бдел у окна.

— Принес?

— Ну.

— Медаль-то взяла?

— Нет. Но пришлось долго лазаря петь: Зубенечка, у меня завтра такой праздник, ну такой праздник, а та медаль моей кровью омыта, хочу приколоть напоследок, хоть по избе похожу…

— Хе-хе-хе!.. — веселился Василюс. — Где стопарик?

Условились: пить будут «по-немецки». Это значит — по малости, по глоточку. Для этого надо к стограммовому стакану Придвинуть спичечный коробок, положенный набок, и лить с ним вровень. Так никто не в обиде. И пей себе, хлебушка отломи, за щеку заложи и сиди тишком. Не потому тишком, что хлебец помалу мякнет во рту от слюны, а потому, что в этом вся важность, даже вся святость момента. Сидишь, молчишь и себя слушаешь: вот глоточек, разгорячая горло, потек вниз, вот уже стало жарко внутри, теперь все впитается в жилы, по ним добежит до ног, рук и выше, и тогда в голове словно раздернется занавеска — и все предстанет по-доброму.

Оба они молчали и снова глядели в окно. Уже пора было закурить.

Начинало темнеть, но одна груда камней все еще виднелась.

— Хе-хе-хе!.. — веселился Василюс. — Дерьмяной у них выйдет памятник.

— Это с чего бы?

— Так Бяржонскисов не нашли! И не найдут! Тебя спрашивали про Бяржонскисов?

— И спрашивали, и по плечу гладили, и водки сулили, и денег. А тебя?

— И меня тоже. Не знаю, не помню, когда это было! У Влоба спросите.

— А Влоб, что ли, жив?

— Живехонек! Все это время в Кретинге жил. Знатный дом отгрохал, жену завел и детей. Не торопясь все сложил, мебель и прочее — и махнул в Россию.

— А чего не пришел добровольно? Почему не арестовали?

— А он гимны пел перед сеймом.

— Ну так пускай и дальше поет. Давай наливай.

Но сначала надо было зажечь свет. Встав со стула, Сопа задернул занавеску со своей стороны, Василюс — со своей. Теперь спешить было совсем некуда. Они выпили «по-немецки» раз, и другой, и третий. Василюс даже побагровел, хотя и не так заметно, как в юности. И речи пошли бойчее. Ничего, что про то же: кто ловил, кто давил, кто стрелял, кто в карауле стоял.

Наливали скупо, а бутыль все равно пустела. И к полуночи вся истощилась. Василюс даже раз-другой хлюпнул носом.

— Слышь!.. — Cone стукнула в голову добрая мысль. — Пойдем и насрем в эту их яму!

— Неа… — затряс головой Василюс. — Не выйдет.

— С чего ж не выйдет?

— Грохнемся вниз — и все.

— Да ладно! Я сяду — ты меня придержишь, потом я тебя.

— Нее… Ноги послабли.

— То твои, а у меня еще — во!

Сопа встал, сделал вперед три шага — и припал на одно колено, даже пол затрещал. Хорошо еще, что ладонями успел упереться в край каменки. Снова присел к столу, уронил голову и застыл.

— Чего с тобой? — удивился Василюс. — Так больно ударился, что слез не уймешь?

Жили мы вслепую, как только что выпавшие из гнезд пташки, и непорочная жизнь наша была однообразна и скучна, если не считать двух сезонов, набухших ожиданием чего-то. Каждой весной, эдак в марте, талый снег превращал высохшее русло реки в мощный бурлящий поток. В его бурых струях проносились мимо нас ветви, стволы деревьев, выкорчеванные пни, кусты, пучки травы. Мужчины баграми вытаскивали бревна на берег, оставляли их сушиться, потом рубили на дрова и везли на телегах домой. Огромные ветви, облипшие грязной травой, и корни, все в глине, таили диковинные закуты, полные неожиданностей: то труп какого-нибудь животного, то настоящего утопленника. Мертвецов мы хоронили сразу, пока они не начали разлагаться и распространять заразу, но сперва тщательно обыскивали их, выворачивали карманы: вдруг попадется монета или другая ценная вещица. Чаще всего мы ничего не находили, но порой у утопленника в карманах обнаруживалась глиняная трубка, складной ножик, медный портсигар или даже серебряные часы-луковица. От женщин обычно не было никакой пользы. Там, в горах, живут настоящие голодранцы, не тратящие денег на украшения своим женщинам — у тех даже обручальных колец нету. Единственным подарком судьбы могли быть те случаи, когда женщина утонула недавно, была молодой и на вид пригожей. Тогда ее было жалко, а жалость со страданием, конечно, очищают душу. Всего однажды в истории нашей общины утопленница пригодилась нашедшему ее мужику. Женщина очнулась, и, будучи зарыта неглубоко, взломала гроб и выбралась на поверхность земли. Бледная, как привидение, голая, дрожащая, она навела ужас на весь приход, бродя от одной двери к другой и моля о помощи. Никто не откликнулся на ее причитания, никто не отворил ей двери, кроме того мужика, что вытащил ее из реки. Он узнал ее и впустил к себе в дом. Семьи у него своей не было, и он вскоре женился на ней. Она была женщина работящая, и подарила ему пятерых — все пятеро тоже были очень трудолюбивы. Они построили себе большой дом и жили не тужили, не ведая ни голода, ни горя. Так что этот человек был вознагражден за свое доброе дело, но в глазах общины ни женщина, ни ее дети никогда окончательно не избавились от презрения: во-первых, она так никогда и не научилась правильно выговаривать по-нашему, во-вторых, она нам так всегда и казалась ходячим трупом. Чтобы это больше не повторилось, гробы мы теперь делаем очень крепкие и могилы роем глубокие.