Юргис Балтрушайтис - Литва: рассеяние и собирание

Василюс дернул с плеча винтовку и поставил ее к стене, потом наклонился и отвернул вверх юбку. Показались белые трусики, она их сама пошила из тонкой льняной холстины.

Паулина, не приоткрывая глаз, попросила его очень тихо:

— Василюс, отведи меня сперва в ту будочку…

Василюс поначалу растерялся, но, подумав, опять взял в руки ружье:

— Иди. Не то потом обоссышь меня.

Он попросту вывел ее во двор. Тут выше входной двери горела белесоватая лампочка, такая же, как в подвале. Паулина увидела серый колодезный сруб и какую-то хозпостройку, темневшую поодаль. У высоких дощатых ворот багровела папироса дежурного.

Лейтенант Влоб даже внизу у себя расслышал три или четыре выстрела. С пистолетом в руке он выскочил из подвала на двор. Василюс торчал над срубом и палил вниз.

— Чего шмаляешь, дубина!..

— Та блядя в колодец прыгнула!

— Сама утопнет!..

— А мы будем воду потом говняную пить!..

— С аптеки воду возьмешь!..

Только теперь сбежался с оружием весь отряд — они впопыхах рванули через парадную дверь не в ту сторону и были вынуждены огибать дом. Вищунас, перегнувшись и нацелив ухо в колодец, прислушался.

— Никто там уже ни буль-буль.

Все сразу утихли, один Василюс никак не мог смирить злобу:

— Ну, блядя!.. Ну, блядя!.. Таких еще свет не видывал!..

На центральной площади, где когда-то стоял деревянный крест и по его бокам две темных ели, теперь сооружали памятник партизанам. Ну, до памятника было еще далеко, но уже вырыли прямоугольную яму и навалили две кучи камней. Слева лежали те, что побольше, для постамента, а слева — поменьше, с баранью голову, но были две-три величиной с конскую. Все знали, что памятник будет, как пирамида, — сужением кверху, с вмурованным кованым крестом и табличкой сбоку; а на той табличке — одиннадцать партизанских фамилий, потому как одиннадцать костяков откопали в песках и на торфяниках.

Нынче Станиславов день. В местечке были еще Станиславы, но все в годах, а из молодых никто не носил подобного имени. Те пожилые и будут вечером поздравлять других пожилых. Еще были две Стаей: Рокене и Скридайлене. Но кто к ним пойдет: Рокене — вдова, а Скридайлене… Таких любить некому: все мне, да мое, да каше!

— Верно ты говоришь: Рокене. Пошли.

Надвинули кепки, потопали прямо по улице, потом на другую свернули и после еще раз вбок. Тут, на краю местечка, уже повсюду цвели сады. Так хороши эти три белых улочки с черным асфальтом по самой середке, но было не до того. Миновали Шимкуса, а там и Скридайлу, стали подле калитки Рокене…

— Только надо не сразу, не сразу… — тихо сказал Сопа и открыл калитку.

Рокене в избе не было, нашли ее в огороде.

— Здрава будь, панна Станислава! — оба сдернули шапки и поклонились. — С именинами!

— Спасибо, спасибо.

Недолго простояли без шапок: оба седые, с въевшейся чернотой и корявые, что головешки.

— Ты вот скажи, панна Станислава… — Сопа состроил серьезную мину, будто чем озаботился. — Вот мы заспорили, сидя в избе: за что в ответе святой Станислав? Ты — женщина при костеле, обязана знать.

— Это как — в ответе?

— Ну, каждый святой в ответе за что-нибудь: Флориан — за пожарный стан, Иоанн Рудой — за млечный удой, Анна — небесная и земная манна… А за что Станислав?

— А не знаю… Вы это без подвоха?

— Какой там подвох!

— Знаю, что святой Станислав — он за Литву заступник.

— Быть не может этого, он ведь помер. Ландсбергис!.. Кто начал — тот и в ответе!

— Ландсбергис из жидов… — пояснил Василюс.

— Чего мелете! — обозлилась Рокене. — Шляются по деревне, плетут чепуху!

— Из жидов, это факт… — упирался Василюс. И Сопа привел доказательство: как Бразаускаса выбирали, приехал такой один из Вильнюса. Он и сказал: отец-Ландсбергис при Сметоне [24] Анта́нас Смето́на (1874–1944) — президент Литовской Республики в 1926–1940 гг. держал в Седе лавку. На той улочке, что ведет в нашу сторону.

— Вы напрочь сдурели!

— Ну ладно, не из жидов, пускай… — сдался Сопа. — Но ты не сказала про Станислава, за что он в ответе.

— За пьянку… — не сдержался Василюс.

— Прочь со двора! — осерчала Рокене. — Таким-то охальникам — ни капли не дам, да и нету!..

— Мы ж не задарма просим. Можем какую гряду копнуть, можем полено расколотить. Ты ж католичка, должна понимать милосердие.

— Зато вы не католики!

Сопа весь распрямился, даже стал выше:

— Больно ты умная сделалась! А была — срань помойная, слово нам поперёк робела сказать!

— Нынче зато не робею!

Выходя со двора, Сопа нарочно не затворил калитку. Уже возле Шимкуса сообщил Василюсу:

— Блядя, а больше никто. И чего ты влез со своими жидами? Она ж как сбесилась!

Вернулись на площадь и подошли взглянуть, глубока ли яма. Немелкая. Сразу пошли на попятный, как-то было неловко тут отираться, уж лучше домой.

Тот деревянный дом, где теперь они вместе жили, стоял там же, только чуть под горку, ближе к мельнице. Была у них там комната с кухонькой, два окна глядели на площадь, а они — в эти окна. Сопа себя ощущал старше Василюса, ибо дом этот раньше весь принадлежал ему. Не ему — Сопене, отцом ее строился, с допотопных лет без ремонта, ну кровля шиферная, да что толку. Сопене еще была в колхозе дояркой, когда развелась с Сопой, а ту дверь, что из прихожей ведет на другую половину, заколотила огромнейшими гвоздями. Вовремя развелась, до сих пор жива. Все остальные вымерли от жуткой своей или мужниной пьянки. Сопене хотела совсем изгнать Сопу из отчего дома, но тот был неизгоняемый, еще и Василюса подселил. Василюс по смерти жены продал свой дом какому-то пришлому, когда грянула мелиорация, а деньги на пару с Сопой они за год пропили. Василюса больше никто не величал Красным, брата застрелили партизаны, путать его стало не с кем. Молодым-то дзынь, какие у кого были прозвища. И с лица краснота сошла, ходил теперь сивый, что сухая трава, одни глаза среди серости белели, как раньше.

Придя от ямы, сели они у окна прямо в кепках. Забарабанили пальцами по столу.

— Не стучи тут!.. — вдруг рыкнул Сопа. — Жилы тянешь!

— А чего сам трещишь?

В этом окне яма была не видна, только левая груда камней и конус выкопанной земли. Яма злила, и когда ее было видно, и когда не было. Василюс упер глаза в пол:

— Ступа чертей, так вот ради чекушки и погибать? Надо действовать!

— Ну и действуй!

— Нечего было переться к Рокене, зря тебя слушал. Раз уж баба шастает в церковь — у такой не проси сочувствия. У этих только: Христос терпел, а Христос терпел!.. А что рядом ближний страдает — кой-кому до лампады! Что ж, и на пиво не наскребем? Совсем шаром покати?

— А ежели подкатиться к Зубене? Заново спеть ей лазаря?

— В тот раз еще говорила: больше взаймы — ни капли, залог волоки. Сколько мы ей должны?