Юргис Балтрушайтис - Литва: рассеяние и собирание

Братья до самой смерти ссорились. После войны деда посадили на пять лет. Он работал на мельнице и якобы (или на самом деле) обвешивал, воровал по несколько сот граммов из мешка для своей семьи. Еще несколько лет спустя в этой семье родилась я. Без хрена было бы невкусно. Без шерсти не завелась бы моль. Без муки не было бы человека. Когда меня в больнице в первый раз принесли кормить, мама сказала — в складочках на лице еще виднелась оставшаяся мука. Дед божился, что отсидел безвинно, но брат, напившись, рассказывал, что тот с детства был заводилой, жуликом и авантюристом. Вспоминал времена, когда они дрались. Дед, который был пятью годами старше, валил брата наземь, прижимал ему руками запястья к глиняному полу, как на распятии, наклонялся к лицу, щурился и пугал, что сейчас медленно заплюет. Он запрягал жаб в тележки, сделанные из катушек, окунал брата лицом в миску с тестом и делал «посмертную маску». После войны высыпал в деревенский колодец две пачки сахарина. Он запрыгивал одной ногой на стол, накрытый праздничной скатертью. Дед, на всякий случай, всю жизнь держал дома ружье — когда легально, когда нет. «Ты отсыпал муку Елене и детям, чтобы вы лучше жили», — расхрабрившись, говорил брат, и тотчас, желая «разбавить» свой приговор, а может, просто-напросто боясь получить в морду, затягивал «Стань на камень, садись на коня…» Деда увезли отбывать срок за Москву, под Загорск. Еще в дороге, во время пересадки, другой заключенный, прижавшись к нему со спины, предложил деду полюбиться: «Тебе будет хорошо и мне будет хорошо» [174] В тексте по-русски. (Здесь и далее — прим. перев.) . Не знаю, что дед ему ответил, но больше никто потом не предлагал ему этого, даже в лагере за три года заключения. Пяти он не отбыл, выпустили по амнистии. Он сидел вместе с уголовниками, которые уже за завтраком расстегивали под столом ширинки и показывали новичкам свое хозяйство. До сих пор не понимаю, как бабушке удалось его навестить там, в русских лесах. Она много раз рассказывала, как холодной зимой потерялась в мраморном московском метро, с собой у нее был картонный чемодан, а в нем — сало. Тогда бабушка повредилась в уме… но стала ходить против ветра, против свежего прохладного ветра, и ей это помогло. Не представляю себе ее в русской метели, точно так же, как не представляю, например, себя на Франкфуртской книжной ярмарке. Моя мать посылала деду в лагерь свои фотографии до тех пор, пока не получила от него первого письма, тоже со снимком, но не деда, а преступника, которому дед эти фотографии показал. «Хоть и далеко, но душой я всегда с вами» [175] В тексте по-русски. , — писал усатый мужчина. Вернувшись, дед рассказал, что, пока сидел, ему приходилось уживаться не только с этим человеком, но и с двумя совершенными им убийствами. Еще дед любил пересказывать сам эпизод возвращения. Он ничего не сообщил заранее, и, когда вошел в избу, бабушка выронила сковороду с только что выложенными на нее картофельными оладьями. Дедов брат ни одной посылки в лагерь не послал. Но перед смертью они помирились.

Дед сам приехал мириться в городок, где теперь происходит форум по современной литературе с участием писателей из стран Балтии и Скандинавии. До решающей встречи братьев произошли и более важные события. Умерла одна из внучек дедова брата, а потом, опрокидывая Богом установленный порядок, — его дочь. Фотографию умершей внучки я еще помню. В гробу, видимо, в своей комнате, лежит девочка-подросток. В руках у нее книга. Как будто молитвенник, но — великовата. Возле гроба стоят мать и фикус, пережившие смерть ребенка. Я была ровесницей умершей. Может быть, только это меня и потрясло. Эту девочку в гробу, ее лежащие рядом умершие (деревянные) косы я вспоминала все время — когда чистила зубы, когда перед зеркалом выдавливала прыщи на лбу, когда доставала украшения из шкатулки в виде яблока, когда читала книги и плакала над так верно описанной в них любовью. К дедову пятидесятилетию кто-то из того городка передал завернутый в газету окорок. Окорок, мраморный, как станция московского метро, я помню, а родню — нет.

У меня было ровно два часа. Тропинки в парке за усадьбой не были посыпаны ни щебенкой, ни камешками. С собой у меня была только коробка трюфелей для Эмилии. Может, надо будет называть ее Эмилюте, как называл дедушка, когда распечатывал последние продиктованные братом и написанные ею письма. Солнце уже садилось, в косых лучах вспыхивала, но, вылетев из полосы света, тотчас пропадала мошкара. Цвели только желтые цветы. В их серединках держалась, собравшись правильными круглыми облачками, дымка пыльцы. Я боялась, как бы не поднялась обычная для этих краев песчаная буря. Недавно в Вильнюсе одна женщина, волоском сшивающая блузки из засушенных жасминовых лепестков, спросила меня, люблю ли я бывать на природе. Одна — нет. Одна — точно нет. Я ответила ей, что тогда долетающий издали собачий лай кажется мне таинственным, каждая травинка начинает жить самостоятельной жизнью, а небо над головой захлопывается, словно фиолетовый чемодан с двойным дном, в котором спрятаны апокалиптически опасные вещи. В глаз влетела мошка, и теперь он чесался. Слева тянулась ограда кладбища, и странно было знать, что именно здесь лежит в белом гробу девочка с большим молитвенником, моя кровиночка.

Справа краснел краеведческий музей. Когда я подходила к курившей в дверях женщине, она показалась мне серой мышкой, которая каждое утро обтирает шкуркой наскучившие экспонаты своей западни, уже не цепляясь за них взглядом. Но когда я приблизилась, сразу бросилось в глаза, что о женщине ничего не скажешь. На ногтях — лак сочного вишневого цвета, на щиколотке — серебряная цепочка. Название улицы — Шермукшню, Рябиновая, — она произнесла шепеляво, пробудив в памяти немецкое слово verfüren: соблазнять. Я давно заметила, что шепелявость и даже косоглазие иногда производят странное эротическое действие.

— Берегитесь, слева пруд, — сказала она, махнув рукой в сторону Рябиновой улицы. — Мы его называем Королевским глазом. Там глубина — три метра, а издали выглядит как луг, совсем зарос.

Уходя, я подумала, что эта женщина могла продержаться в музее только лето (в глазах у нее тоже была глубина — три метра).

Эмилия встретила меня в саду, одетая в старый, но все еще белый халат медсестры. Лицом она нисколько не походила на деда, но, когда она велела не разуваться и заварила чай, я почувствовала себя как дома. Одноэтажное ее жилье мы так и не обошли, я только видела, что на старинной печке сидели две кошки. А в «захлебнувшемся сливами саду» мешал цемент голый до пояса мужчина. Она стала рассказывать о себе так, словно мы давненько не виделись. На самом-то деле я ее никогда не видела, даже на семейных фотографиях. Эмилия работала в местной больнице, в отделении гемодиализа. Больных с не работающими почками чистить кровь привозили близкие. Мужья, обычно очень вежливые и испуганные, жен провожали самое большее два-три раза. Потом жены начинали им напоминать треснувшие и противно пожелтевшие груши. Никто не виноват, сказала Эмилия, так природой устроено, я давно поняла, что мужчина женщину любит до тех пор, пока она желанна. А женщины иногда любят мужчин и после их смерти. Жены провожали мужей на процедуры, иногда длившиеся по четыре часа, до самой их смерти, если не находилось донора почки и положение было безнадежным. Люди — и мужчины, и женщины — одинаково плакали, когда вены и артерии на руках и ногах были так исколоты, что не найдешь, куда воткнуть иглу. Но Эмилия была опытной, рано или поздно подходящее место высматривала. Она скептически относилась к перитонеальному диализу из-за частых инфекций. Хотя ясно, что можно эту процедуру проводить дома… Полгода назад она еще работала в каунасской клинике. Ричардас — она махнула через окно на мешавшего цемент мужчину — тогда вкалывал в Ирландии на рыбном заводе.