Юргис Балтрушайтис - Литва: рассеяние и собирание

Увидев за деревьями стену усадьбы, я сразу повернула в ту сторону — по тропинке, но почти напролом через кусты. Очень давно здесь, скорее всего, была аллея. В конце тропинки стоял облупившийся и выцветший, никакой службы не несущий шлагбаум. Я пролезла под ним, потому что вокруг, словно замки с резными крышами, высилась крапива. Пестро раскрашенные шлагбаумы мне всегда напоминают пунктирную линию: отрежьте здесь — как на присланных по почте счетах. В верхней части таких документов бывает общая информация, а под линией отреза — дата, счет за телефон, подсчитанные местные и междугородние разговоры ошеломляющей длительности. Словом, под пунктирной линией мало волнующие абстрактные предметы оборачиваются раздражающим настоящим временем.

Идя через луг, я уже издали заметила двух журналистов с камерой, установленной прямо на траве. «Спасибо, что не опоздала», — насмешливо поблагодарила меня подруга, приехавшая сюда из Аникшчяй. Меня сразу начала грызть совесть. Я знала, что сама она никуда не опаздывала, хотя дома оставила девочку нескольких месяцев от роду, для которой заморозила кубиками свое молоко. На два дня, чтобы можно было спокойно работать на форуме. Ее муж по частям размораживал молоко и поил им ребенка. Подруга была уверена, что детей надо кормить материнским молоком самое меньшее полгода, тогда они до трех лет ничем не болеют. Знакомый поэт пил кофе из пластмассовой чашки, из кармана его пиджака свисал мужской носок. Я задолжала ему пять литов и одну цитату, но даже не взглянула на него. Поэтов я не люблю за то, что они чаще всего из многодетных семей и ненадежные: несколько детей в нескольких городах от нескольких любящих стихи женщин.

От страха, не зная, как точнее сформулировать пятый критерий текста, я забыла поздороваться с журналистами. Шагала через луг по направлению к заранее почему-то включенной камере, словно меня там ждала награда. (Окорок, завернутый в газету.) Остановилась только тогда, когда идти стало некуда, потому что я губами ткнулась в стекло объектива. Прилипла к нему так, как улитки прилипают к коре, и без обязательного для такого случая вступления зашептала последний из своих критериев текста:

— Пятый. Хороший текст должен притягивать, заставлять раз за разом к нему возвращаться. Так тянут к себе старые парки. В них всегда можно заблудиться. Но, не обращая внимания на переплетающиеся тропинки, на доносящийся издали таинственный собачий лай, на поднимающийся над цветами туман, на заросший пруд, на захлопнувшийся над головой фиолетовый чемодан с опасными предметами и крапивные замки, тащишься вперед, явственно ощущая, что там, где надо, тебя ждет нечто не менее важное, чем развязка. Вроде твоей кровной родни, которой ты до тех пор совсем или почти совсем не знала.

Мужчина за камерой после этих слов остался стоять, где стоял. И не такую чушь люди теперь болтают по телевизору, чтобы их лучше запомнили. Один певец, я сама слышала, рассказывал даже, что ему больше всего нравится заниматься любовью с подругой в сумерках, сидя и распевая песню «…хотя нас в мире всего три миллиона». Потом на глазах у журналистов и у любимой он стянул с себя дизайнерские подштанники. Но стоящую рядом журналистку я все же несколько смутила. Она видела, что я — уже немолодая, нефотогеничная, помятая (только что пролезла под шлагбаумом) и немного… нервная. Она по-матерински взяла меня за локоть, потянула за собой, увела на несколько шагов от объектива и попросила: «Может, вернемся от теоретических аспектов к этому форуму. Наверное, у вас есть какие-то совершенно личные, искренние впечатления от этого праздника. С прошлого года или, может быть, еще более ранние». Сразу стало легче, речь полилась гладко, страх пропал:

— В последние дни я все думаю и думаю о бесконечном дне северного лета… Помню, два года назад время бежало очень быстро, несравненно быстрее, чем теперь, не успеешь оглянуться — и лето пролетело. Это было два года назад, в 1855-м, а теперь я для собственного удовольствия хочу написать обо всем, что мне тогда довелось пережить, а может, только приснилось…

Уже называя год, я сообразила, что говорю не своими словами. Это были записи лейтенанта Тома Глана. «Пан», самое начало. С этой книгой в руках здесь похоронили сестру Эмилии. Мне вдруг до смерти захотелось рассказать про эту девочку журналистке. Вот и были бы совершенно личные, искренние впечатления от этого праздника… От более раннего… Я взглянула на журналистку, но она смотрела на оператора. Улыбаться перестала. Не ощущая жизненно необходимой поддержки, я совсем растерялась. Желая увернуться от глаза камеры, издали удивительно похожего на дупло, я наклонилась. Потрогала изумрудную траву — она была жесткая на ощупь. Я видела четыре ноги двух людей, казалось, принадлежавшие одному существу. Вокруг не было ни кочки, ни пучка сена, ни одного высохшего клочка. Тогда я поспешно, не распрямляясь, отодрала ногтями от литровой банки выскальзывающую пластмассовую крышку, сунула четыре пальца в подаренный Эмилией мед, который осенью помогал ей свести концы с концами, подцепила добрую горсть и замазала объектив. (Сделала точно так, как в старину делали люди в странах Востока, когда рассказывали дереву тайну, желая задушить ее в темноте.)

Здесь сходятся все полюбившиеся мне персонажи, весь трансцендентный и имманентный жизненный опыт, все переживания: Иисус Христос, Отец, Мать, Сын, невинность и грех, любовь и ее пустота, суета — и не в вульгарном смысле этого слова, а в смысле полной опустошенности, — материальность пустоты и ее противоположность, возможность нащупать духовное начало, хотя бы в знак того, что оно есть в неизъяснимом пространстве, есть где-то рядом, как смерть и упраздненное воскресение. Ритуал, смысл которого я никогда не пойму до конца и значение которого тонет в повседневных мелочах, однако не менее важный, чем цикличность природы, осознание — хотя бы мгновенное — структуры мира, тоска по всему, что постоянно утрачивается, тоска, преследующая и истощающая сознание до неимоверного сияния — сияния, изглаживающего иерархию образов, да и вообще — порядок и достоверность.

Не хочу, даже и желая того — не могу воспринимать это как священнодействие, хотя отец со старым проржавевшим ножом и брагой из местной пивоварни, а также с замызганными хлевным навозом веревками в руках напоминает мне героя Ветхого Завета, может быть, даже самого Авраама, а я, идущий в загон к обреченному животному — свинье, чувствую себя Исааком, и, пока отец связывает ноги свиньи веревками, чтобы мы могли ее опрокинуть, на меня, прямо-таки сковывая члены, действует могучая сила, тысячелетиями требующая жертвоприношений… И перед лицом этой силы не так уж и важно, что свиней режут всегда, точно так же зарезан мог бы быть и я сам или принесен в жертву отец — в этом треугольнике жертвоприношения, преисполненном жестокости традиций и обычаев, мы, все трое, равны.