Юргис Балтрушайтис - Литва: рассеяние и собирание

А двери в иной мир мать уже вымыла, мы с отцом отнесли их в хлев, на чердак, где вечность дышит затхлым прошлогодним сеном.

Однажды я их заснял: отца, режущего свинью, механическим сепаратором отделяющего сливки, и мать, колдующую над плитой, изготавливающую творог, потом — домашние сыры; едящих за столом, бранящих пса Спрагтукаса, перебрасывающихся словами. Они не поняли, что такое видеокамера, слово «снимать» для них связано с кино, телевидением, с тем, что происходит где-то по ту сторону экрана, но не здесь, не с ними.

Никогда я не видел и, должно быть, уже никогда не увижу своих родителей такими, как тогда, когда я — позднее — привез видеомагнетофон и показал им их самих: они смеялись, вскрикивали, толкали друг друга, как дети, сердились и снова смеялись, потешались друг над другом и все показывали мне — посмотри, это же мы, это нас показывают! Верю, что в то время, в то жалкое видео-время, они снова любили друг друга так, как когда-то в юности, когда хотели жить вместе, когда вожделели друг друга, мечтали иметь детей, сына.

Заключительный план этой пленки (снимал я уже перед отъездом и — как же без символики! — из комнаты, через стекло): у сарайчика отец топором рубит ребра свиньи, а мама, припав на колени у колоды, придерживает их, чтобы не упали на землю. А ведь на самом деле на этой колоде должна бы лежать моя голова.

Не скажу точно, сколько лет подряд составители нашего «Католического календаря» 23 сентября, день Холокоста, «сдабривали» рекомендацией: «Желательно помолиться о том, чтобы человек не был жесток к ближнему своему». Правда, сейчас этой фразы уже нет, изъяли. А раньше я все ругался по радио: пусть сопроводят тем же напутствием и 14 июня [176] В Литве — День траура и надежды. В этот день в 1941 г. начались массовые депортации литовцев в Сибирь. (Здесь и далее — прим. перев.) , и 13 января [177] В Литве — День борцов за свободу. В этот день в 1991 г. погибло 14 человек, защищавших здание Комитета радио и телевещания Литвы. . Может, редакторы меня услышали, а может — сами одумались, или просто фраза им надоела. С недавних пор католики Литвы могут в этот день наслаждаться свободой мысли и молитвы. Хошь — молись, хошь — и вовсе не молись, если не молится.

Мне чаще всего просто не молится. Не только в этой интенции [178] Интенция в католичестве (лат. intentio «стремление») — то, о чем кто-либо просит в молитве. В данном случае «в интенции календаря» просят о том, чтобы человек не был жесток и т. д. — чтобы люди не были так жестоки. Чего мы вообще вправе просить у Господа — если вспомнить, что творили с еврейским народом у нас и повсюду вокруг? Я никогда не сумею — да и все мы вместе не сумеем — оплакать эти сгорбленные, в лохмотьях, фигурки, воплощения чистой скорби, согнанные по вильнюсским улочкам в Понары на массовую бойню. Из теплушек, бывало, возвращались, но из той процессии и из других таких же процессий не вернулся никто и никогда. Вымолить им Вечный покой? Если Господь рискнул взять себе имя Спасителя, он сам должен бы собрать души убитых, особенно души невинных жертвенных агнцев. Каплями невинной крови, словно вотумами [179] Вотум — вотивный дар: сердца, руки, ноги — таблички, сделанные из дорогих металлов, которые вешают в алтаре в знак благодарности за услышанные молитвы. , украсить стены Царствия Небесного. Мы слишком малы, слишком никчемны, чтобы смотреть им в глаза. Я мог бы просить у Небес только вечного беспокойства нам, живущим на этой земле, в этом городе, окутанном ласковыми еврейскими эпитетами и за несколько месяцев пожравшем все, что тут было еврейского, всех до последнего детей этого народа, как будто жизнь их была ошибкой, недоразумением, злом.

Ты мог и не служить в батальоне СС, ни разу не выстрелить, никого не предать — и все равно зарыдаешь «Господи, помилуй!», заглянув в кварталы, где когда-то бурлила их жизнь, теснились их лавочки, их шкалы [180] Škala или iškala — так в Литве называли бейт ха мидраш. , их синагоги, от которых не осталось и камня на камне. Мой любимый город никогда не будет таким, каким был бы, если бы у него не отняли его еврейскую историю. Вылезающие то там то тут из-под штукатурки и краски письмена на иврите и идише не устанут преследовать нас вечным упреком, ведь мы не сумели защитить этих людей, не сумели даже вступиться за тех, кто столетиями мирно и трудолюбиво строил здесь свою жизнь.

Не о жестокости речь. Не помню, в чьем дневнике мне довелось прочесть записи 1942 года. Война, оккупация, не хватает дров и хлеба. Темный, холодный Вильнюс. Стакан чаю с повидлом или кусочком сахара становится праздником. Дневник отмечает все, каждую мелочь интеллигентской жизни. Ищу известий о происходящем в городе за пределами крошечной квартирки. Ни слова, ни малейшей заметки. Снова чай, разговоры о быте, попытки отвоевать хотя бы чуточку уюта и безопасности. Гетто — вот оно, через улицу. Никто ничего не видел, не слышал, не хотел видеть и слышать. Боялся даже намека, не дай Бог развалится его мнимо спокойный домик? Втихомолку молился о том, чтобы человек не был жесток к ближнему своему?

В других литовских городках, бывших штетлях, когда я беседовал со свидетелями тех событий, меня тоже не раз поражали лакуны, провалы в памяти там, где впору было бы до скончания века вздрагивать от ужаса. В километре от твоего дома зарезано и свалено во рвы несколько тысяч твоих соседей, а в памяти ничего не осталось. Кошмары не мучают? Нет, не жалуемся. Да, в городке поговаривали, что всех евреев собрали и расстреляли. А немецкие солдаты были веселы и находчивы, одаривали детей шоколадками, пахли мылом, иной еще и на губной гармошке изображал что-нибудь романтическое. Приходилось прятать от них кур и сало… Страшнее преступлений литовских стрелков мне кажется то, что многие тогда верили: твоему народу, тебе, соседям можно жить, рассуждать о свободе, даже чувствовать себя счастливым, списывая со счетов — от страха, от тупого безразличия — других, иноверцев, якобы не заслуживших места под солнцем. Пусть их вертятся шестеренки фабрики смерти, все равно их не остановишь, а нам надо жить, сохранить себя как народ, восстановить государство. Чай стал горчить лишь спустя несколько лет, с приближением фронта и Красной армии, тут-то вспомнились пытки, застенки, ссылки, уготованные тебе самому. И когда поднимали бокалы за новый 1944 год, шампанское уже мешалось со слезами, уже начались рефлексии, поиски способов выкрутиться.

Понимаю, нет ничего легче и глупее, чем задним числом выносить вердикты: мол, кто-то мог бы стать героем или святым, а заботился лишь о своей шкуре. Всяк горазд языком молоть, если не приходится ставить на карту собственную жизнь. Но я не верю, что те, кто все же не закрыл глаза на судьбу гонимого народа, были непобедимыми храбрецами и героями. На подобные «мероприятия» идут не размышляя, как на духу, от невозможности поступить иначе. Почему в христианском народе, который днем и ночью пичкали евангельскими заповедями, нашлось так мало решимости заступиться за этих несчастных? Ну, а сейчас, после всех пережитых нами мук и гонений, стали ли мы иными? Может ли тут родиться хотя бы чуть более твердое «не могу» перед лицом несправедливости и насилия?