Юргис Балтрушайтис - Литва: рассеяние и собирание

Много лет назад, на тогдашнем проспекте Ленина, соседи-евреи угостили меня праздничной мацой. Переехав, мы все время оказывались рядом с ними, чудом уцелевшими или переселившимися из других мест и еще не эмигрировавшими в Израиль. На скамеечках теперешнего «французского парка» еще можно было услышать разговоры на идише, в доме напротив него мы делили кухню с пани Сувальской, потом с интеллигентной Раей, а в классе всех веселил круглолицый Лазарь, позже уехавший на родину предков. Да, о маце — в детстве это была обычная история, когда целый день носишься по лестничной клетке, а тебя вдруг заметят, заговорят с тобою, когда случайно «врежешься» во взрослых, а тебя вдруг окатят волной нежности и щедрости. В таком вот порыве добрых чувств соседка, улыбаясь, как-то зазвала меня к себе, стала рассказывать что-то о своих традициях, а под конец дала большой хрустящий хлебец. Он не был вкуснее черного хлеба, посыпанного сахаром, я ел его, поначалу несмело, но с каждым куском все меньше верил, что руки, протянувшие мне этот хлебец, могут быть коварными или недобрыми.

Слава Всевышнему, скажу я теперь, что среди всего перепробованного в детстве был и этот необычный хлеб наших соседей, часть иного — и все же здешнего — мира, страшившая своей инаковостью и в час милости Божьей показавшая, что жизнь и здесь, и там достойна той же нежности и ласки. Не знаю, хватило ли бы у меня сейчас смелости пришить звезду Давида, если бы мимо меня по узким закоулкам Вильны гнали толпу обреченных. Но если бы не вкус мацы моего детства, я вряд ли смог бы до конца осознать, что потерял этот город, похоронив несколько столетий его еврейской истории. От скорби теряешь дар речи — и тщетно пытаешься сложить на этом месте, у оврага в Понарах, слова молитвы.

…Переехав на Кипр, я осторожно, привередливо приручала остров, тщательно оценивая каждое его проявление, влиявшее на меня, и каждую новость, которая такое влияние могла бы оказать. Я то восставала против реальности маленького сообщества, то смирялась с ней. Пока, наконец, не осознала, что противостояние другой культуре не придает сил, а лишь ослабляет. Литва всегда была закрытым для других местом в моей душе. Она — моя пристань. В ней коренится моя уверенность в себе. Она — мой секрет, тайник, куда я сложила самые красивые лепестки, прижала цветным осколком и засыпала землей. Потом я вновь раскопала тайник, сдула пыль со стекла и любовалась необычной, немного неестественной красотой моих лепестков. В этом «откапывании» было что-то бессмысленное, даже абсурдное, но неизбежное. В детстве мы с подругами называли эти игры секретиками. «Хочешь, покажу тебе секретик?» — «Покажи». И мы показывали и восхищались эффектом, произведенным миниатюрным аквариумом где-нибудь в туннеле многоэтажки, а затем все это немедленно уничтожали, потому что показанная тайна переставала быть тайной. К тому же мы не доверяли друг другу. Если не разрушить после того, как показала подруге, то она сама тайком сделает то же самое, да еще и соврет, что это сделал кто-то другой. Такие были правила.

Если у тебя много секретов и тайников, кому-то очень приятно их отыскать, разломать, опубликовать, развенчать, обнажить, отобрать у тебя неоспоримое право владычицы и хозяйки секретика. На Кипре я могла быть спокойна. Никто не мешал мне «единовластно» владеть секретом Литвы. Периферийное равнодушие острова оказалось мне на руку: Литва никому не была здесь нужна, точно так же, как Кипр не нужен был Литве. Литва и Кипр были и остались странами малознакомыми не только друг другу, но и всему остальному миру, и, может быть, именно поэтому они и сами по себе все еще остаются загадочными.

Положение единственной «владычицы секрета» на Кипре наводило на меня меланхолию, но не могу назвать это состояние неприятным. Иногда хранить тайны так заманчиво. Так притягательно. Думая о киприотах, я чувствую, что им тоже хорошо знакома тайна тоски по родине, неудержимая потребность сохранить собственное «я» в ностальгической повседневности. Такими чувствами киприотов не удивишь. Мы, малые народы, знаем, что, где и как прятать, чтобы остаться независимыми. Это чувство настолько сильно, что о родине мы можем даже помолчать, если надо. И не то чтобы я очень хотела молчать, но на Кипре меня никто о Литве особо не расспрашивал. Лишь однажды почетный консул Кипра в Литве, назначенный самими литовцами, позвонил мне, чтобы уточнить, на каком языке говорят литовцы и где «теперь» их столица.

Вместе с «незаметной» Литвой я и сама чувствовала себя незаметной, почти невидимкой, и казалось, жизнь проходит мимо, словно прекрасный незнакомец. Хотелось стать иной, другой, чем-то выделиться, добиться признания тех, кто меня окружал, быть вместе с ними, но не потеряться в новом мире, а стать его частью. То была острая необходимость быть понятой и обрести понимание. В культуре другой страны всегда есть что-то пугающе чужое, и, чем больше пытаешься ее понять, тем больше инородного обнаруживаешь в себе. Наверное, такова цена понимания: чтобы понять другого, нужно освободиться от себя и создать себя заново. Еще в студенческие годы в России я поняла, что любой шаг вглубь мира другого человека ведет туда, откуда нет пути назад. Как будто бы жизнь начинается заново, с чистого листа. Tabula rasa [181] Букв.: чистая доска (лат.). (Здесь и далее — прим. перев.) . Так открывается новая страница личного мифа. <���…>

Каждое лето Литва встречала двух кипрских девочек [182] Речь идет о двух дочках автора. . Это нужно было в первую очередь мне. Встречала не абстрактная Литва, а конкретные люди: бабушка, родители, братья, добровольно взявшие на себя эту заботу. Литовская семья молчаливо принимала участие во всех моих «заговорах», возможно потому, что для них история моей эмиграции изначально воспринималась как история успеха, и они в меня верили. Они не говорили «возвращайся» и не делали замечаний в духе «тебе-то хорошо». Долгое время казалось, что все идет так, как надо. Лишь бабушка не считала мою жизнь в другой стране нормальной, и ее мнение было непоколебимо. Уехать можно в другой город за работой получше, но зачем уезжать из своей страны? Бежать нужно только от нищеты. Так ее родственники бежали из межвоенной Литвы в Америку и пропали без вести. Для бабушки жизнь в эмиграции описывалась одним словом: беда. Лучше, чем в Литве, быть нигде не может. Страшно ведь жить на раскаленном камне. А он еще и движется. Таким ей виделся остров Кипр. Я чувствовала и знала, хоть никогда не говорила этого бабушке, что в ее мировосприятии есть что-то глубоко верное и, безусловно, мудрое. Если я когда-либо и принимала чью-либо сторону, то это всегда была ее сторона, бабушкина. И для нее я всегда оставалась той же Даленькой, хоть и вернувшейся «из космоса». Счастливые часы, проведенные в детстве с бабушкой в прекрасной деревне, не прошли бесследно. Детство — святое время. В той литовской бабуле была единственная не воображаемая, а настоящая Литва, которая с ее смертью ушла безвозвратно. С тех пор для меня изменился весь мир, даже мои сны изменились.