Юргис Балтрушайтис - Литва: рассеяние и собирание

Как-то вечером Наташа повела меня в другое место — на Пушкинской площади, неподалеку от дома, где жила сама. Это была квартира Сусанны Раппопорт и ее мужа Владимира Финкельштейна, необыкновенно располагающей к себе пожилой пары. (Несколько лет спустя Владимир скончался от сердечного приступа, а Сусанна, не сумев пережить его смерть, покончила с собой.) У них собирались весьма необычные молодые люди, почти все родом из Франции, — выходцы из эмигрантских семей. Их родители вернулись в СССР, уверовав, что режим переменился к лучшему (мягко говоря, это оказалось не совсем верно). Дети получили советское гражданство и, тем самым, стали заложниками режима, который от всей души ненавидели. Все мечтали вернуться в douce France [187] Милую Францию (франц.). , страну детства и первых школьных лет. Все отлично говорили по-русски, но все же хуже, чем по-французски (мечта их о возвращении исполнилась, хотя и спустя многие годы). Самой заметной фигурой среди них был Андрей Волконский, потомственный аристократ и композитор-авангардист, уже известный в музыкальных кругах. Еще одним центром притяжения был Олег Прокофьев — сын прославленного композитора Сергея Прокофьева. Историк по образованию, он сочинял стихи (иные из которых попали в гинзбурговский «Синтаксис») и писал картины. Третьим был Никита Кривошеин, сын героя французского Сопротивления, отбывший срок в советской тюрьме, куда попал за свою статью во французской печати — там он, среди прочего, рассказал о судьбе злосчастных простаков, которые, поверив советской пропаганде, оставили Францию ради Советского Союза. Наконец, был там человек много старше остальных — Дмитрий Сеземан, друг цветаевского семейства, с ее мужем и дочерью прибывший в Советский Союз перед самой войной. Всех их арестовали почти тотчас по приезде. Мужа Цветаевой расстреляли, дочь провела восемь лет в лагерях и шесть — в ссылке, Дмитрия освободили во время войны. В Дмитрии меня больше всего заинтересовало, что его отец, профессор Василий Сеземан [188] Василий Эмильевич Сеземан (1884–1963) — философ, профессор Каунасского и Вильнюсского университетов, узник ГУЛАГа. , тоже бывший политзек, преподавал философию в Вильнюсе — я сам сдавал ему экзамен по логике. Так что, как видите, между моим родным городом и Москвой существовало множество связей, порой совершенно неожиданных.

В салон Владимира и Сусанны были вхожи также несколько молодых женщин, и среди них — Марина Кедрова, преподавательница английского языка в Московском университете. Она мне очень понравилась при первой же встрече. Интерес оказался взаимным. Несколько раз я бывал у нее дома: ее комната представляла собой нечто вроде постоянной выставки полотен московского андеграунда, и с большинством их авторов она водила дружбу. Дело, конечно, было небезопасное, поскольку на абстрактное и сюрреалистическое искусство власти смотрели косо. В марте я переехал к Марине, а еще какое-то время спустя мы расписались, тем самым полностью узаконив мое пребывание в Москве. Мне исполнилось двадцать три, и Марина была моей первой серьезной любовью. В 66-м мы разошлись, но по сей день остаемся друзьями.

Э. Х.Будьте добры, опишите, пожалуйста, Маринину комнату.

Т. В.Комната была просторная, в так называемом шаляпинском доме на Садовом кольце — близко от центра и, кстати сказать, в двух шагах от Американского посольства. До революции этот одноэтажный особняк принадлежал знаменитому певцу. После того как он эмигрировал, туда вселили несколько семей и дали каждой по комнате, превратив дом в коммуналку, что было обычной советской практикой. Марине комната досталась от друга-искусствоведа, скончавшегося примерно годом ранее. Ее связи с подпольными художниками, как и коллекция хранившихся у нее картин, возникли в результате этих когдатошних отношений. Было приятно, хотя и странновато жить среди нескольких десятков больших полотен в высшей степени нетипичного для СССР эстетического свойства. Висели они впритык, без промежутков. Там были диковинные морские существа, примитивистские натюрморты, громадные холсты с брызгами краски в стиле Джексона Поллока (последний крик абстракционистской моды тех дней), квадраты а-ля Мондриан (тут выделялся Олег Прокофьев) и тому подобное. Об этой комнате, которая сыграла определяющую роль в моей жизни, я написал несколько стихов. Сюда то и дело заглядывали художники и приносили картины — новые или написанные поверх старых; вообще там царила атмосфера художественной мастерской. Захаживали и любители, и знатоки, включая Георгия Костаки [189] Георгий Дионисович Костаки (1913–1990) — советский коллекционер греческого происхождения и подданства, крупнейший собиратель русского авангарда. , полуподпольного коллекционера современного искусства (надо сказать, сама Марина продажей живописи не занималась и на жизнь зарабатывала только преподавательской работой). В годы перестройки дом отвели под музей Шаляпина. Я зашел туда однажды постоять в нашей прежней комнате, где висели совсем другие картины, некогда принадлежавшие Шаляпину.

Э. Х.И долго вы там прожили?

Т. В.Месяц или чуть больше. Так случилось, что мы однажды жгли что-то в старой печи, это «что-то» взорвалось, и весь дом наполнился дымом. Тут же явился сосед, ответственный по коммуналке, и его взору впервые предстали картины, украшавшие стены. Он тотчас смекнул, что дело неладно. Утром мы отлучились за покупками, а по возвращении обнаружили на своей двери висячий замок: вчерашний сосед заявил, что вызвал милицию, дабы она конфисковала упадочническое искусство, а в комнату он нас не пустит, так как мы в ней устроили буржуазно-декадентский притон. Вполне типичный случай по тем временам (у кормила власти стоял Хрущев, который только что разоблачил абстракционистов). Так мы оказались на улице, из вещей — только сумки с продуктами. Благо, мы застали дома Олега Прокофьева, который жил неподалеку. Уходя, мы, к счастью, не закрыли форточку: худощавый и гибкий Олег пробрался внутрь и открыл окно, которое было чуть выше земли. Таким образом, нам удалось вынести свои пожитки и все картины, которые мы, на всякий случай завернув в простыни, переправили к одному приятелю, жившему в двух-трех кварталах от нас. Воображаю выражение лица нашего блюстителя эстетического порядка, когда он вместе с милиционерами переступил порог комнаты и обнаружил голые стены. Он даже не пытался нас найти — во всяком случае, мы больше о нем не слышали. А картины висели себе в доме у друзей неопределенно долгое время; мы же перебрались к Марининой матери на Кадашевскую набережную. В ее заставленную вещами двенадцатиметровую комнатку в старом доме (построенном чуть ли не до наполеоновского нашествия), в самом углу двора, почти невозможно было всем втиснуться. Втроем мы оказывались там редко — мы с Мариной снимали жилье, но иногда все же возвращались «на Кадаши».