Юргис Балтрушайтис - Литва: рассеяние и собирание

Наташа вскоре стала известным поэтом. Десятки, а то и сотни читателей знали на память ее прекрасные и на редкость музыкальные стихи, такие, как «Послушай, Барток, что ты сочинил?» или поэтическое кредо «Я не у дела. Я стихослагатель, печально не умеющий солгать». Какое-то время ее популярность была не меньше, чем у Бродского, который как раз тогда становился знаменитым. Стоит прибавить, что Бродский высоко ценил ее стихи. Ахматова, которая Горбаневскую поддерживала, часто принимала у себя и слушала, всячески призывала Бродского включить ее в свой поэтический круг. «В каждом поэтическом кружке должна быть, по крайней мере, одна женщина, — повторяла она. — Так было у акмеистов: Гумилев, Мандельштам, еще несколько мужчин и я. У символистов — Гиппиус. У футуристов — Елена Гуро. Вы должны позвать Горбаневскую». Приглашения по всей форме так и не последовало, скорее всего, потому, что Наташа жила в Москве, а не в Петербурге. Тем не менее она была очень близка к кругу Бродского, впоследствии названному «Ахматовскими сиротами».

Мы с Мариной хранили дома и читали тоненькие самиздатские сборнички ее стихов — из-за их откровенно бунтарского содержания это не лишено было определенного риска. Нечего и говорить, что сама Наташа рисковала несравненно больше. Она делала все возможное, чтобы помочь Гинзбургу и многим другим политзаключенным. Впоследствии, в 1968-м, она прославилась, став одной из семерых, вышедших на Красную площадь протестовать против советского вторжения в Чехословакию. За что жестоко поплатилась — была заключена в психиатрическую лечебницу, но в конце концов эмигрировала в Париж, где и сейчас [191] Наталья Горбаневская эмигрировала во Францию в 1975-м. С 2005-го — гражданка Польши. Умерла 20 января 2014 г. в Париже. живет и пишет. У нас сохранились очень теплые отношения. Я посвятил ей в 1968 году «Стихотворение о друзьях». А в следующем — опубликовал его с посвящением «Н. Г.», поскольку литовские цензоры понятия не имели ни о том, кто скрывался за инициалами, ни об общем смысле стихотворения (полагаю, их российским коллегам понять это было бы проще простого).

Э. Х.Вернемся немного назад. В то время, когда вы приехали в Москву, в Советском Союзе внезапно начались перемены, прежде всего, в области культуры. Так, в 1960-м «Новый мир» стал печатать выпусками мемуары Эренбурга «Люди, годы, жизнь». Вы еще в Литве их читали или уже в Москве?

Т. В.Читать их я начал еще в Литве. Отца [192] Антанас Венцлова (1906–1971) — поэт, прозаик, критик, переводчик, государственный деятель (одно время председатель Союза советских писателей Литовской ССР). , хорошо знавшего Эренбурга, не меньше моего интересовали эти мемуары (он как раз в то время и сам взялся за собственные трехтомные воспоминания, которые написал более или менее по образцу эренбурговских). Сейчас мне представляется, что книга Эренбурга грешит поверхностностью и в ней масса зияющих пропусков (несомненно, свое черное дело сделал внутренний цензор), но в ту пору книга имела огромный резонанс и вполне благотворно повлияла на культурную жизнь страны. Эренбург вернул в общественную сферу сотни запрещенных имен — и русских, и западных (Гийом Аполлинер, Андре Мальро и даже Пабло Пикассо были в СССР почти такими же «подзапретными», как Пастернак и Мандельштам). Он посвятил пространные очерки множеству писателей и художников, практически неизвестных широкой публике, а главное — достаточно честно воссоздал атмосферу сталинских чисток (хотя упомянуть в связи с этим Бухарина, с которым приятельствовал, или, скажем, Троцкого он мог лишь в завуалированном виде). Я уже знал кое-что о тех областях литературы и искусства, о которых писал Эренбург, и имел представление о многих воскрешенных им лицах. Но и мне его мемуары помогли лучше разобраться в событиях 20–30-х годов. Однако они лишились всякого ореола, когда появились воспоминания Надежды Яковлевны Мандельштам, написанные без всякой оглядки на внутреннего цензора. Правда, это случилось гораздо позже, и книга Надежды Яковлевны была напечатана только за границей — в СССР она проникала тайно.

Э. Х.В 1958 году поставили памятник Владимиру Маяковскому, и на площади его имени стал собираться народ и читать стихи. Как раз в «ваше» время, зимой 60 или 61-го, такие сборища возобновились. Вы бывали на этих чтениях?

Т. В.Нет, не бывал. В ту зиму я был слишком поглощен своей любовной историей. Кстати, Марина жила совсем близко от площади Маяковского, на том же Садовом кольце, примерно в полутора километрах, и во время прогулок я не раз проходил мимо памятника, но никогда не видел чего-либо похожего на толпу. Скорее всего, любителей поэзии уже разогнали к тому времени, хотя, может, и не до конца. Я много слышал об этих чтениях, но позднее, когда они уже отошли в прошлое. Иные из моих друзей были активными их участниками — если не сами друзья, то, по крайней мере, друзья друзей: Горбаневская, коли на то пошло, была близко знакома с одним из организатором «Маяковки», Юрием Галансковым, который попал в тюрьму и там погиб. Я никогда не встречался с Галансковым и стихи его прочел, когда все уже было кончено. Правду говоря, его сочинения (мятежные, но, по сути дела, наивные) на меня особого впечатления не произвели, хотя сам Галансков был, безусловно, натурой героической. Должно быть, Володя Муравьев принимал участие в «Маяковке», но стопроцентной уверенности у меня нет. Как бы то ни было, эта часть московской жизни прошла мимо меня. Сборища, в которых я участвовал, отличались полуподпольным характером и отнюдь не были открытыми для посторонних.

Э. Х.В ту пору вы встречались с Владимиром Буковским?

Т. В.Тогда я даже имени его не слышал. Само собой разумеется, я радовался, когда его обменяли на Луиса Корвалана [193] Владимира Константиновича Буковского (р. 1942) — политического деятеля, одного из основателей диссидентского движения в России, проведшего в тюрьмах и на принудительном лечении 12 лет, советское руководство в 1976 г. обменяло на лидера чилийских коммунистов Луиса Корвалана, после чего В. Б. уехал в Великобританию. , но то было пятнадцатью годами позже. Познакомились мы уже в эмиграции, точнее, в Париже — в редакции польского эмигрантского ежемесячника «Культура».

Э. Х.Вы упомянули раньше, что читали самиздатскую литературу. В те годы в Москве эта «издательская» деятельность процветала. Вы не расскажете о ней немного, и в частности, о том, каких авторов вы открыли для себя в тот первый московский год?

Т. В.В Москве самиздат циркулировал энергичнее, чем в Вильнюсе, и охватывал более широкие круги. Прежде всего, это была подпольная поэзия — ее читали почти все мои друзья, а многие и писали. Кроме таких самиздатских имен первого ряда, как Айги и Горбаневская, мы знали десятки куда менее известных авторов. Иные сочинения граничили с графоманией, но, надо заметить, что действовал некий естественный фильтр: никто, кроме самих авторов, слабые стихи не перепечатывал и не распространял, поэтому и расходились они плохо. Чрезвычайно чтимым поэтом был Станислав Красовицкий, человек эксцентричный, впоследствии ставший православным священником (он тоже входил в число Марининых знакомых, и мы у нее однажды виделись). К этой же группе относились Леонид Чертков и Андрей Сергеев, которые потом стали моими близкими друзьями. Стихи их, в основном, были ориентированы на западную поэзию, чаще всего — английскую. Наиболее оригинальным из них был Красовицкий, писавший странные, сюрреалистические сочинения (оказавшие значительное влияние на молодого Бродского). В другую группу входили так называемые «барачные» поэты: Игорь Холин, Генрих Сапгир и еще несколько человек. Их называли также «Лианозовской группой», потому что многие из них были из дальнего московского поселка Лианозово, где, кроме них, жили почти одни подпольные художники — их братья по духу (в Лианозове в день смерти Пастернака я впервые услышал имя Бродского). «Лианозовцы», по большей части, были сатириками, метили в советский образ жизни и, прежде всего, в советский образ мыслей, высказываясь от имени некоего тупоголового «благомыслящего гражданина». Холин, рослый, крепкий, грубоватый, любил отпускать соленые шуточки; время от времени он посещал нас с Мариной (как-то раз мы даже в Вильнюсе встретились). Существовала, конечно, и самиздатская проза. Тут блистал друг Волконского, Александр Кондратов, чьи сочинения были скроены по тем лекалам, которые позднее стали превозносить как постмодернистские — вроде Сорокина или Пелевина, но появились раньше, иной раз были даже остроумнее.