Ли Би-хуа - Рассказы китайских писателей

Его движения были четкими и уверенными, руки точно следовали контурам тела, а усилие было именно таким, какое должно быть, — не сильным, не слабым — и было удивительно, как такой могучий мужчина может столь деликатно обращаться с женской ногой. Под силу такое только человеку, чьи руки изо дня в день касаются чужой плоти.

— Никак не думала, что он окажется продавцом маринованных гусей, — вспоминала мать.

— Ведь мы даже не были знакомы, а ты лапал меня тогда битый час.

Отец смеялся в ответ:

— Я твой спаситель, а ты не больше, чем гусыня в моих руках.

Мать раззадоривали эти шутки, и она с кулаками бросалась на отца, а тому было все равно.

Мать решила:

— Ни за кого не пойду, только за Се Яна.

Бабушка оказалась прозорливей, как и подобает любой матери, — она не слишком одобряла этот брак, но было уже поздно — что суждено, того не миновать. Так что ко времени, когда мать забеременела мной, она вышла замуж за Се Яна.

Это было полностью ее решением, и, когда она, потеряв его, не стала плакаться в чужую жилетку — тоже ее решение. Из чего следует, что мать моя — женщина незаурядная.

Если бы не судьба, распорядившаяся подобным образом, то история моей матери могла бы сложиться иначе. Но ничего не попишешь — однажды попробовав маринованных гусей отца, она была обречена есть их до скончания дней. И я тоже.

Отец был родом из Чаочжоу; закоренелый сторонник патриархальных устоев, он никогда не посвящал женщин в свои дела: с кем он заводит дружбу, с кем встречается, — все это моей матери не касалось. Но мать мою он любил. Еще знаю, что он практиковал боевые искусства — так называемый Священный кулак: говорят, что человек, постигший эту технику, может обретать чудесные свойства, так что ни ножи, ни пули не смогут причинить ему вреда. Пожалуй, больше о моем отце я ничего и не знаю.

Мы жили в старом доме рядом с нашим рестораном: первый этаж — высокий, два других — низкие, — типичная древняя конструкция; деревянные лестницы, тусклый свет ламп. Мы жили на третьем этаже, с которого можно было попасть на крышу. Расположение нашего жилища было очень выигрышным: стоило только спуститься — и вот ты уже за прилавком. Дом этот перешел нам по наследству. Крыша примыкала к комнате, где отец тренировался, — это была его святая святых. Во время тренировок отец громко кричал, так что у нас в квартире была установлена специальная звукоизоляция. На крыше он занимался поднятием тяжестей или акробатикой; когда практиковался в Священном кулаке, то накрепко закрывал двери, так что нам, женщинам, секреты его тренировок оставались неведомы.

Знаю только, что каждые дней десять или раз в две недели он «призывал дух настоятеля», чтобы не растерять навыков или выйти на новый уровень мастерства.

Помню, однажды я услышала, как он бранит мать, — никогда прежде я не слышала, чтобы голос отца был настолько свирепым:

— Я же говорил тебе не входить без спроса! — кричал отец.

— Но комната очень грязная и вся пропахла потом, я только хотела прибраться в ней, — оправдывалась мать.

— Я и сам могу прибраться! Женщинам здесь делать нечего, — не уступал отец. — Запомни, никогда не входи в мою комнату без спроса, ни в коем случае не приближайся к алтарю учителя. Если зайдешь сюда во время месячных, тебе не поздоровится, так и знай! — И добавлял все тем же загадочным и гневным тоном: — Твои женские дела будут пострашнее любого заговора! — так мы узнали, что даже у нашего бесстрашного отца есть свои уязвимые места.

После этого случая мать больше не совала нос в «увлечение» отца.

В нашем ресторане работало еще два человека, однако матери от этого было не легче: она и убиралась, и сдвигала столы и стулья для клиентов, и стряпала, и встречала гостей, — короче говоря, была хозяйкой-разнорабочей, эдаким фактотумом. За какую бы работу она ни взялась, все у нее спорилось, даже головы гусям рубила, так что отцу пришлось бы нелегко, не будь у него такой помощницы. Наверное, это и есть «женская хитрость»: кто от кого зависел, в определенный момент было уже не понять.

Наши работники, в отличие от нее, в конце месяца получали зарплату, на что матери оставалось только сетовать:

— А у меня какая зарплата? Моя зарплата — жить с этим мужчиной.

Дальше она косилась на Се Яна:

— А ночью еще и спать с ним.

Мать моя считала, что весь остаток дней проведет в «Переулке Чаочжоу», будучи «Королевой маринованных гусей».

И тут вдруг на свет появляюсь я, что для отца оказывается совершенной неожиданностью. Никакого опыта в вопросах обращения с детьми у него не было, зато он испытывал живейший интерес ко мне как к некоему новшеству в своей жизни, будто в доме появилась забавная игрушка или новая маленькая жена. Он тискал меня своими грубыми руками, целовал и царапал щетиной, купал меня и промывал мои детские нарывчики, разбрызгивая воду по всему дому. Когда я немного подросла — лет до трех, — мать запретила ему купать меня, на что отец состроил нахальную мину:

— Чего ты боишься? Дочка — моя плоть от плоти, когда я ее мою, можно считать, что я мою самого себя.

Мать окатила его водой, и я радостно ввязалась в эту оживленную потасовку.

Иногда отец напивался и склонялся надо мной, обдавая мое лицо перегаром. Когда я подросла, то тоже научилась выпивать, причем почти не пьянея, — наверное, с детства привыкла к хмельному отцовскому дыханию. А мать оттаскивала пьяного отца от моей кроватки. Диву даюсь, как ясно могу я припомнить события, произошедшие со мной столь давно.

Отец не жалел слов, чтобы подмаслить мою мать:

— Не жадничай, это просто глупо ревновать меня к дочке! Я, Се Ян, никогда не разлюблю Чэнь Люцин.

— А если разлюбишь? — поинтересовалась мать.

— А если разлюблю, то тебе лучше всего будет идти своей дорогой!

Мать сердилась и пыталась отца отшлепать, в то время как рука ее то и дело проскальзывала у него между ног.

Кажется, в первый раз я узнала об отношениях мужчины и женщины, когда однажды ночью проснулась от духоты. Подушка была мокрая от пота, давешний сон еще не выветрился, и я находилась между явью и забытьем. Отец и мать, абсолютно голые, лежали на соседней кровати, оба изнывали от пота, одеяло сползло; тело отца вздымалось и опускалось над телом матери, как рука палача над жертвой, а мать лежала недвижимо с закрытыми глазами и стонала:

Больно! Скорее кончай.

И снова:

— Полегче. Я, кажется, беременна.

Отец в ответ только усмехнулся, переводя дух:

— Откуда мне знать эти твои женские штучки? Я же не могу так просто остановиться, а ты можешь считать это тестом на беременность.

Отец еще не закончил свои шутки, как мать закричала:

— Скорее вынимай, мне плохо, плохо!