Ли Би-хуа - Рассказы китайских писателей

И так далее, в таком же духе. Прочитав письмо, мать взбесилась, кровь ударила ей в голову, и она срывающимся голосом закричала: «Ты хочешь приволочить эту чертовку в Гонконг? Чтобы она жила у нас дома? Отведешь ей половину кровати?» Отец не отвечал. Мать ухватилась за первый попавшийся под руку предмет и зашвырнула им в отца: «Эта воровка с большим удовольствием переберется сюда, но ты думаешь, я позволю ей это сделать? Осталась в тебе хоть капля сострадания к дочери и ко мне? Пока здесь существую я, она — никто, заруби себе на носу…»

— Не ори! — прорычал отец. — Что ты орешь? Ты сама-то тут кто?

Мать осеклась и замерла на месте, как будто слова отца, выплеснувшись, как ведро воды на морозе, превратили ее в безжизненную сосульку. Матери никогда не приходило в голову, что, по большому счету, она ничем не лучше отцовской любовницы; свой брак с Се Яном она нигде не регистрировала, свидетельства о браке у нее нет; она точно такая же, как и все остальные женщины: просит у Се Яна маленькую комнатку и место в постели.

Такой пощечины она никак не ожидала. Что касалось меня, то мой статус был еще ниже, чем у годовалого Цзянь Бана, — ведь он был сыном моего отца, продолжателем рода.

Хотя мне было всего семь и понимала я немного, но то, что ссора между матерью и отцом была не обычной перебранкой, я понять могла, и от этого меня била дрожь.

Внезапно мать сорвалась с места и метнулась в кухню, где облила себя керосином и уже готова была зажечь спичку, когда отец, под аккомпанемент моих рыданий ворвался на кухню и втащил ее обратно в комнату. Окатив ее водой, он примирительно произнес:

— Ладно, довольно, забудем о ней. Больше я не буду к ней ездить.

Семейный скандал вышел за пределы нашего обиталища — весь переулок Чаочжоу наперебой сплетничал о трагедии в нашем доме; не прошло и дня, как слухи расползлись чуть ли не по всему Шанхуаню. Мы полагали, что отец завязал и решил сдержать слово.

Он, как и прежде, играл в карты, напивался, с утра открывал ресторан, купался в ледяной воде, покупал гусей, готовил маринад, занимался гимнастикой и Священным кулаком… Он, как и прежде, ездил на материк к любовнице и сыну.

Резкий запах керосина не выветривался несколько дней, но наконец выветрился и он. Над матерью, казалось, висит какая-то роковая угроза, доселе никогда не вползавшая в наш дом. Она не просто похудела, но высохла, как будто лишившись всех жизненных соков, что не мешало ей день за днем делать привычную работу в ресторане. Когда мать вылавливала из чана с маринадом выжимки и отстой и шла выбрасывать их, она делала это с какой-то особенной яростью — словно выбрасывала из дома ту ненавистную женщину, даже облика которой мать не знала. Мать никогда не видела ее и никогда не увидит, но, тем не менее, у этой женщины, не имеющей лица, все-таки хватило сил, оставаясь в своей укромной безвестности, победить мою мать: у нее был козырь, которого не было у моей матери, — сын Се Яна. Но даже если бы это была и не Хуан Фэнлань, разве мало еще Ли Фэнлань, Чэнь Фэнлань и еще бог весть кого?

Мать словно спряталась в скорлупу.

Одним тихим вечером тишину в переулке Чаочжоу нарушил крик в одном из домов:

— Уходи! Уходи и никогда не возвращайся! Нам уже все равно, есть ты или нет тебя! Уходи!

Сказано, по-моему, было предельно ясно и при этом громогласно. Наконец раздался оглушительный хлопок дверью — отец ушел. И больше никогда не возвращался.

— Понимаешь ли, Юэ Мин, папа тогда не ушел, — лицо матери приняло странное, недоброе выражение. — Он умер.

Я побледнела.

— В тот вечер он тренировался и призывал настоятеля. Когда дух настоятеля вошел в его тело, он нанес себе удары мечом — три в грудь, три в живот, три по голове. А потом из всех его разрезов хлынула кровь.

Но ведь он был большим мастером Священного кулака! Ни разу, когда отец призывал настоятеля, меч не брал его — на теле у него оставались лишь бледные шрамы от ударов. Однако в тот вечер ему не повезло.

Наверное, семнадцать лет носить под сердцем такой секрет довольно непросто. Но в тот вечер мать не спасла моего отца, да и как его было спасти? О том, как разворачивались события той ночи, я помню смутно: все закрутилось с бешеной скоростью, отец рванул дверь, мать рыдала навзрыд, и в этом пугающем хаосе я запомнила только резкий стук закрывшейся двери — бам; этот звук заставил меня остолбенеть, я вдруг осознала: мы навсегда потеряли папу.

На следующий день мать отправила меня на несколько дней пожить у бабушки. На прощание она мне сказала:

— Не бойся, со мной все будет хорошо, я еще должна вырастить свою дочурку.

Бабушка звонила матери несколько раз в день, та подходила к телефону. Просто ей нужно было немного времени, чтобы оправиться, собраться с мыслями и начать вести дела уже самой. Мать заперлась у себя в комнате и пролежала три дня ни к кому не выходя, даже ко мне. Покинув добровольное заточение, не пролила ни единой слезинки и, скрипя зубами, взялась за дело.

Она очень устала, как будто перенесла тяжелую болезнь, но сдаваться не собиралась. Двух работников, нанятых при отце, она уволила и наняла новых. Хотя они и были новичками, но со временем стали своими. Ресторанчик сменил лицо, как будто сбросил старую кожу и оделся в новую, и матери моей тоже нужна была новая кожа.

И вот теперь она стоит передо мной и ясно, отчетливо произносит:

— Твой-отец-в-нем.

Я могу представить, как она, напрягая все телесные и психические силы, превозмогая отвращение и ужас, добровольно запертая в не пропускающей ни единого звука из внешнего мира комнате, где тренировался отец, орудовала над ним ножом. А потом в сговоре с ночной темнотой переносила фрагменты его тела и опускала их в чан с маринадом.

Густая кровь моего отца и нежные слезы моей матери смешались в одно, бурля на медленном огне в этом многолетнем котле, пузырясь, покрываясь иссиня-черной пленкой, становясь все насыщеннее и все вкуснее.

Поэтому такой маринад вы не встретите нигде во всем Гонконге, он обладает необъяснимой магией, которой нельзя противиться; однажды попробовав его, вы уже не сможете отказать себе в удовольствии приходить к нам снова и снова. Наш маринад, как лапа сказочного чудовища, захватывает вас и больше уже никогда не отпустит из своих цепких объятий. И пока у нас есть чан с маринадом, у нас всегда будет отец. Он может убежать на самый край света, но мы знаем, что он всегда будет здесь — внутри этого чана, бессильный превозмочь его прочные стены, — всегда будет с нами и с теми, кто придет после нас.

В этот момент на меня накатила волна неподконтрольного смятения и отвращения; меня не вырвало, нет, только немного передернуло. Удивительно, оказывается вот на чем я выросла. Я взвесила в руках бочонок с маринадом, который подарила мне мать, — он был очень тяжелым и столь же ценным. Отец, покоящийся в его боках, давно был прощен моей матерью; в вечной темноте он искупил свою вину.