Александр Трофимов - Необходимей сердца

— До свидания, — с чувством облегчения сказал Володя попутчикам.

— До свидания, — ответил Дымов-старший, а его сын повернул морковное от катания на лыжах лицо и заговорщицки подмигнул Вове.

Володя сделал несколько шагов к подъезду и обернулся. Дымовы шли все той же веселой походкой, и Володе снова захотелось пойти рядом с ними.

«Наверное, хорошо идти рядом с отцом», — подумал он и пожалел, что никогда не узнает что это такое.

После работы я всегда иду до метро пешком. Я прохожу мимо булочной, от которой разносится манящий запах свежего хлеба. Я замедляю шаги, чтобы подольше вдыхать этот волнующий запах.

Проходя мимо магазинов, я всегда удивляюсь обилию времени, которое люди затрачивают на то, чтобы чуть лучше одеться, чтобы от них чуть лучше пахло, — словом, делают то, что соответствует выражению «быть красивым». Откуда это стремление блеснуть одеждой, цветом губной помады — и при всем том никогда нет очереди в Пушкинский музей, если, конечно, как говорят сейчас, «туда не привезли престижной выставки».

Я захожу в книжный магазин — это моя маленькая цель. Я люблю книги — даже вид их доставляет мне физическое удовольствие. Мне кажется, что они живые и пристально наблюдают за нами. Кого-то из посетителей они впускают под свои обложки, а кого-то выпускают, чтобы те продолжили жизнь, которую вели на страницах книг. Заглавия гипнотизируют меня. И мне хочется иметь все эти книги дома, чтобы постоянно смотреть на них и молчать вместе с ними, чтобы прожить жизнями всех людей, о которых говорится на страницах.

Рядом с книгами мне лучше, чем рядом с людьми, которые меня окружали сегодня. Какой-то свет пронизывает меня, когда я гляжу на книги, — может, это и называется благодатью?

Взгляд мой начинает плутать по окружающим лицам, останавливается на продавщицах, и мне кажется странным, что книгами — торгуют. Книги и торговля — понятия, ничего общего не имеющие, разве можно торговать книгами, ведь они — души тех, кто написал их. Книги и торговля: первое слово — все из нервов, второе — чересчур плотское. Представляю, как волнуются книги, думая, в чьи руки им предстоит попасть. И мне порой самому хочется быть книгой, стоять на полке, думать…

Выйдя из магазина, я перехожу узкую улочку и погружаюсь в переулок, дохожу до его устья, и мне радостно делается от мысли, что за этим переулком начинается другой и снова можно будет брести по узкому тихому тротуару, разглядывать старинные дома и думать о людях, которые жили здесь прежде и которые живут теперь. И дома кажутся мне книгами, а стены, лестницы, окна, подъезды — их страницами, только смысл, заключенный в них, мне неясен, но я чувствую, что разгадаю его, и разгадыванье приятно и увлекательно мне…

Странно видеть в готически высоком окне, вызывающем мысли о старине, неприхотливого ваньку-мокрого: и сюда добрался этот цветок, до таких вот домов с аристократической осанкой.

Уставшие кариатиды смотрели на меня так, будто ждали, что я сменю их, и я представил себя поддерживающим вон тот левый балкон, и о чем бы я разговаривал со своей каменной соседкой — уж она-то наверняка помнит и старинные разговоры, и объяснения в любви, и долгие беседы о литературе, и запоздалый экипаж, который расталкивает скопившуюся тишину.

А как люблю я невыветрившийся запах былого в высоких подъездах, таких просторных, словно призывающих, перед тем как подняться в комнаты, сбросить паутину уличной деловой суеты и стать наконец самим собой!

И я очень ясно вижу себя поднимающимся столетие назад по этой широкой лестнице, чувствую запах того лета и настроение той любви, и как бы переживаю их вновь, и долго стою, слушая удаляющиеся шаги современника. И трудно отвыкнуть от воображенной прежней своей жизни, и я долго блуждаю переулками фантазии, выуживая у нее все новые и новые подробности.

Как это много значит и сколько дает счастья возможность слушать переулки и дышать тем же воздухом, каким дышат эти спокойные стены, которые ничем уже не удивишь: ни словами, ни событиями…

А жизнь людей идет своим чередом.

Узкие переулки напичканы разными учреждениями, которые в этот час покидают веселые молодые женщины.

Одни из них с большими хозяйственными сумками, и походка их тяжка, другие — легкие, быстрые, ведут за собой взгляд как на поводке. И они кажутся птицами и бабочками, принявшими облик юных женщин, чтобы разнообразить свою полевую и лесную жизнь. И остается от них движение ветра, как от крыльев, и облака щебета. У женщин много схожести с птицами — вон та, в темном, медлительная, с быстрыми глазами, напоминает ворону, худенькая, быстрая, покачивающаяся — трясогузка, та, за которой скрежет словесный, — сорока.

И снова мелькают магазины, за их окнами постные манекены предлагают покупать то, что никто не хочет носить.

Я сажусь на скамейку. О эти московские скамейки! — они как лодки, стоящие на приколе у берегов тротуаров.

К моей скамейке подошли две девушки. Лишь только они сели, как сразу голодно закурили, изображая, что курение доставляет им удовольствие.

Волей-неволей я прислушивался к их разговору. Они говорили очень громко, ничуть меня не смущаясь.

— Ты давно развелась?

— Давно.

— А что к нам пришла работать?

— Рядом.

Слова их были высохшими, точно листья октября, лежащие под ногами.

— А ребенок твой где?

— На пятидневке.

— И мой тоже.

Их фразы с фотографической точностью отпечатывались в моем мозгу, словно следы на первом снегу.

— Твоему сколько?

— Три.

— А моему четыре.

— Что родителям не отдашь?

— А у меня нет. Я сама всего добилась.

— Чего мы с тобой добились, разведенки?

— Ты-то — не знаю, а я раньше черт-те где жила.

— Далеко? Где?

— А, на карте не найдешь. Теперь у меня московская прописка. К себе приеду в отпуск на родину, такого мужика огребу. В Москву-то каждый хочет перебраться, с ванной жить. Ты-то вот не знаешь, как воду таскать из колодца по два ведра.

— Тебе денег хватает?

— Хватает, я еще в школе убираюсь.

— Шла бы на завод, больше бы получала. Трудно ведь, когда никто не помогает.

— Нет уж. Я поработала по лимиту, хватит с меня. Выскочила вот замуж, — она сладко затянулась, словно воспоминание об этом доставляло ей и сейчас большую радость. — У нас многие в общежитии за москвичей вышли и из цеха — фить! — она умело присвистнула.

— А ты как развелась? Трудно было? — молодая москвичка проявила интерес.

— Чего трудного-то? Развелась и развелась.

Они были так увлечены своим разговором, что я осмелился их рассмотреть.

Москвичка была худенькой, бледной, с перекрашенными в рыжий цвет волосами. Новоиспеченная жительница столицы тоже была рыжая, но плотная, со здоровым цветом лица и твердым голосом человека, не знающего сомнений. Первая, хоть и одного возраста со второй, была еще со следами девичьей неуверенности, угловатости. Во всем ее облике чувствовалась нестойкость к жизни, а такому человеку всегда хочется опереться на более сильного. Энергия уверенности притягивает к себе более мягких, слабых и одновременно делает их зависимыми. Обыкновенно более сильный человек стремится переделать того, кто попал в орбиту его зависимости, по своему образу и подобию.