Александр Трофимов - Необходимей сердца

Ей стало скучно одной, и она крикнула:

— Оля, ау!

— А мы гномика видели, — вернулась дочь.

— Оленька, гномиков не существует. Гномики бывают только в сказках.

— Но мы видели.

— Не ври, пожалуйста.

— Папа разве врет? — Оленька ошеломленно посмотрела на отца.

— Фантазирует, — глазами жена приглашала Михаила поспорить: ну, возрази, попробуй.

— Мам, можно, я попутешествую?

— Только недалеко.

— Я совсем близко.

Когда Ольга отошла, Михаил спросил у жены:

— Может, мне бросить вторую работу?

— Мужчина должен содержать семью. Я получаю столько же, сколько и ты. Разве тебе не стыдно? Тебе бы только с ребенком играться. А я — везде. Ты не понимаешь элементарных вещей.

— Я хожу в магазины и прачечные не меньше тебя.

— Скажите пожалуйста, «не меньше». Да ты обязан все делать. Понимаешь, все! И перестань. Будешь меня слушаться — будет у нас семья, не будешь — катись на все четыре стороны.

И он понял по ее взгляду, как хорошо она его знала. Она изучила его как учебник, заставляя все рассказывать о себе, и теперь владела им безраздельно, зная все его слабые стороны. И уверился, что будь на его месте любой другой — отношения Клавы с ним были бы такими же. Нельзя быть таким открытым, говорил он себе. У нее каменное сердце, полное отсутствие души, слепое желание диктаторствовать во всем, — если бы только это, но и стремление унизить, помнить любую его оплошность. Зачем ей это, зачем? Я же ничего не хочу, кроме покоя в доме. Подрабатываю, но теперь мы все необходимое приобрели, и я хочу больше времени проводить с ребенком, что же тут плохого? На работе мне спокойней, чем дома.

Михаил долго обдумывал свое нищенское, как ему казалось, положение, бредя по лесу рядом с женой и Оленькой. «Для чего я спорю с ней, почему не могу растворить ее недобрые слова в своей любви к ней? Ведь была же любовь, была! И если я прав, то почему не могу доказать ей свою правоту? Почему не могу отразить выпады Клавы молчанием? А может, я не прав?»

Последняя мысль прошла лишь по касательной к его вниманию, сосредоточенному на нанесенной обиде. «Ведь я интеллигент», — и он ощутил какую-то нерусскость этого слова, насмешливость в его содержании. И понял, что науки, которые он изучал и в школе, и в институте, ничего не давали его личной жизни, что необходимо иметь такие нравственные аксиомы, которые могли бы все поступки и мысли рассортировать, и тогда бы не было ни разводов, ни несчастных семей.

И он твердым шагом подошел к Клаве, обнял ее, прижался к щеке.

— Ты что? — недоуменно глянула она. Улыбка непонимания пробежала по ее лицу. — Для чего при ребенке эти телячьи нежности?

— Я виноват перед тобой.

Он воспринял ее улыбку как желание согласия с ним во всем, как избавление от душевного противоречия.

Но как быстро минули эти счастливые минуты самообмана! На даче, что они снимали, он снова почувствовал, как что-то раздражает ее в нем.

— Зачем с хозяйской дочерью так много говорил? — чуть слышно корила она.

— Зачем сказал, что по совместительству работаешь? Унизил себя этим.

— Чему опять дочь родную учишь?

Эти фразы находили его везде, кололи, и он едва сдерживал себя.

Клава обратилась к дочери:

— Давай папу гномиком звать?

— Давай, — захлопала дочь в ладошки, не понимая сказанного матерью, а Миша впервые заметил, как сильно Оля походила лицом на жену.

— Иди к нам, гномик, — позвала его супруга.

Это слышала и хозяйка, и вся ее семья наверняка улыбалась сейчас. И Михаилу захотелось заорать на жену: «Заткнись, дура».

«Откуда это во мне? — испугался он. — Откуда это в ней?»

Уже стемнело, и светлячки окон горели везде. Он долго бродил, а потом тихо вернулся к дому, выдавливая из себя последние капли раздражения. Для этого он думал о дочери, о том, как хорошо ей будет на море, уж хозяйственная жена не упустит случая подкормить дочь фруктами, хотя рынки там дорогие, ну да ничего, как-нибудь переживут. Как он хотел видеть свою жизнь в созерцании дочернего счастья. Почему так все происходит, жена, ради которой он однажды дрался насмерть, стала чужой ему. В окне мелькнул силуэт жены, и он представил себе, как войдет сейчас в комнату, а она бросится ему на шею — и они будут навсегда счастливы одним, общим для всей их семьи счастьем.

Послышались голоса с улицы и спугнули его сладкие мысли. Ему казалось, что кто-то обманул его, ему была дана совсем другая жизнь, а эту он получил по ошибке, в той, другой жизни, не было бы места бесконечному стремлению жены унизить его, ненужных, убивающих все светлое, что есть в душе фраз. Он представил роддом, впервые увиденное личико дочки, как он дотронулся до ее пяточки, холодной и синей, как слива, и он помнил, как испугался этой морозной кожи, как волновался за дочь, как вставал к ней по ночам.

Подошли два голоса, и он узнал по одному из них внучку хозяйки Нину. Мужской голос был незнаком ему. От голосов веяло тем счастьем понимания друг друга, которое должно было бы быть у него, но которое кто-то так нагло выкрал из его жизни.

Руки Нины вдруг мелькнули в темноте, как две молнии. Михаил отшатнулся от их драгоценного света, и не сразу, ослепший и оглохший от него, он снова услышал голоса, и все в них было таким искренним, настоящим, простым, что хотелось подслушивать, чтобы узнать секрет этого праздника. Он сердцем впитывал голоса, точно знал наперед, что память о них поможет ему. Потом он услышал, как заскрипела лестница, ведущая на сеновал, как растревоженно зашуршало сено.

В нем нарастало чувство потери, точно он мог быть сейчас рядом с молодым, лунным девичьим телом, приникая огневыми губами к тонкой шее, вот-вот готовой лопнуть от острых поцелуев. И вонзился в него этот запах сена, нет, не запах сена, а запах любви, веры в то, что живет человек не зря. И те, двое, что были сейчас между небом и землей, парили над планетой как два доказательства счастья, которое отняли у него, Михаила. Он хотел уйти, но не смел отнять у души эту радость видеть настоящее в своем первородстве. Голова закружилась от запаха сена и любви — и стыда, что у него не будет такого уже никогда.

Неужели он сейчас встанет и пойдет к вечно недовольной жене, будет говорить — о чем, о чем можно было говорить в эту ночь? Если бы не дочь, если бы не дочь! Но необходимым условием своего счастья Михаил видел счастье Оленьки, а оно зависело от жены, раздражение к которой все чаще густело до ненависти, рождавшей такую душевную пустоту, что все валилось из рук, — скорее бы на работу, долой от судящих глаз жены, от ее глупого, да, черт подери, глупого, других слов нет, высокомерия.

Он поднялся и пошел прочь от дома. Дорога привела его на луг, мокрый от росы.

Река ожгла его холодом, он лег на спину, увидел бесконечные звезды и поплыл среди них, как самая маленькая звезда. Он почувствовал себя таким одиноким и таким нуждающимся в поддержке, что небо услышало его зов и усыновило…