Александр Трофимов - Необходимей сердца

Дома все спали, и он обрадовался этому.

— Шляешься где-то, — зевнула жена и отвернулась к стене.

Он блаженно вытянулся и вдруг поразился непонятно откуда явившейся мысли: у дочери все будет хорошо, очень хорошо, так хорошо, что он даже представить не может, а для этого он должен страдать, терпеть, и чем больше он будет страдать и терпеть, тем счастливее будет жизнь дочери. Он представил, как благодарно улыбается сейчас его Оленька во сне, слыша его мысли.

Долго-долго пел соловей у оврага. Шло к двум часам ночи, а он все пел и пел, оплакивая неверную подругу. Его голос вторгался в мою жизнь без спроса. Молодые листья вздрагивали от его пенья, и я протягивал руки и гладил тонкие веточки, успокаивая их. Было звездно, влажно от росы и свежего воздуха, шедшего от ручья, что прятался в складках земли. И так было хорошо от его тоски, что я заплакал от радости, не испытанной прежде. И я подумал, что есть во мне сила, не знаемая мной и такая она светлая. Но не дано мне испытать ее мощь. А соловей пел и пел, сам не зная того, облагораживал тоску. В песне соловья выражала себя вся эта ширококрылая, какая-то марсианская ночь.

Ах, эта ночь, когда деревья и кусты стерли свои очертания, чтобы войти в ночь и раствориться в ней всяким своим листом.

Птица звала к вольной жизни.

Небо вливалось в меня, а я перетекал в небо. «Длись же, длись же» — шептал я, не зная чему…

Темнота придавала соловьиной песне особую грустную хрупкость, недоступную свету. И тончайшая оболочка звука вместила меня, обняла и понесла, наполняя — покоем? — счастьем? — волей? Ни тем, ни другим, ни третьим.

В теле моем жила молодая истома, я чувствовал, как радостно пела во мне кровь.

До утра бродил я не разбирая дороги, нежный ко всему, а у своего дома увидел под ногами веточку черемухи. Только три грозди было на ней и жалко лежала она на песке. Я остановился, замерев от ее тревожного запаха. Нагнувшись, поднял я упругую веточку. И мне показалось, что видит меня любимая.

И когда, набравшись силы от моего взгляда, ветка ожила, то были грозди ее белее белой накрахмаленной скатерти и в утренней комнате стало еще светлее.

Телефон — перекресток на путях одиночества.

Птицы рассказывали друг другу ночные истории — вместо того, чтобы слушать их, я прислушиваюсь к телефону.

Был бы я так одинок, если бы его не было? Я видел бы день, слушал бы птиц, чувствовал бы облака. Но я слушаю телефонную тишину и жду.

А утром зазвонил телефон и я услышал единственный, любимый голос. И я долго не мог соединить слова в смысл и только чувствовал холодный ветер из трубки и ветер этот становился все сильней и сильней и обрывал лепестки с моей черемухи и оборвал их все до одного.

Теперь я боюсь слушать соловьев.

— Ты меня любишь? — она повернула к нему довольно грузное тело.

Он перестал смотреть на дым от сигареты и перевел взгляд на ее лицо. Оно было как озеро, наполненное светом утренней воды. Ему даже показалось, что если она сейчас повернется, то счастье прольется на подушку. «Она меня любит», — сладко подумал он, и ему захотелось обнять ее, но мешала сигарета. Ему нравилось курить после , он старался заполнить этим возникшую пустоту.

Ему думалось, что и Наташа испытывает ту же глубокую пустоту, и ему было неприятно, что он был не только творцом ее наслаждения, ведь влюбленные — сообщающиеся сосуды.

Он затянулся вновь.

— Дай, — Наташа взяла сигарету и стряхнула пепел в стоящую на ковре пепельницу.

— Тебе хорошо? — она передала ему сигарету.

— Да, — ему не хотелось говорить, но хотелось смотреть на нее и думать о ней.

Она улыбнулась, и улыбка ее была так открыта, широка, добра и искрення, что не поместилась на ее лице и перешла к нему, — они улыбались друг другу одной улыбкой.

За окном был день, но шторы закрывали их от него, и белые тела, освещали друг друга в темноте. Они плавали в своей вселенной и смеялись в ней, и ни один звук не смел проникнуть к ним из другого мира. Они принадлежали друг другу, и ни для кого не было места в их любви.

— Я люблю, когда ты куришь.

Он почувствовал ее желание говорить с ним, но слова лишь обволакивали его, не проникая в сознание, они были руслом ее радости, но русло бывает только у рек, у ручьев, а у моря русла нет. Мужчина — море и женщины — как реки, впадающие в него. Он смотрел на ее лицо. Наташины морщинки шли как слабые волны. «Наташа, Ната, Тата, Натуша, Нателла, Стелла…» — перебирал он четки имен и видел, что ни одно не подходит к ней. Так бывает, что имя не подходит человеку, имя — как телесная оболочка человека, оно может быть только одно. Есть какая-то тайна, связывающая имя с телом, ведь порой достаточно взглянуть на человека и его имя сразу просится на уста — одно из многих. Какой внутренний родник открывает эту тайну?

— Ты не ревнуешь меня к мужу?

Он вопросительно посмотрел на нее и стал думать о ее муже. Даже когда рядом мужчина, женщине необходимо говорить. Одного присутствия ей недостаточно. Они не любят молчания, молчание для них — одиночество, а этого они боятся больше всего.

Странно, он совсем не чувствовал ревности к ее мужу, но хорошо понимал, какого ответа она ждет от него. Но он слишком устал от разговоров с ней и от ответов, которые она от него ждала.

Она улыбнулась его вопросительному взгляду.

— Ревную.

— Глупый, я вся твоя. Вся. — И она потянулась к нему, прильнула, не позволяя думать иначе. — Больше всего на свете я хотела бы встретить тебя десять лет назад.

Неожиданно он подумал: «А вдруг мы встречались уже, просто забыли об этом. Ведь мы были совсем другими людьми, совсем другими».

— Ты представляешь, у нас были бы дети. Вот возьму и рожу тебе двойню.

«Как хорошо было, когда она молчала», — подумал он.

— Мы бы их назвали Аленка и Саша. Или Аня и Алена. Или Володя и Андрей. Хорошо было бы, правда?

Стали долетать звуки улицы. Прежней тишины уже не было, а была только усталость.

— Я хочу, чтобы у тебя была красивая жена.

— Таких красивых, как ты, не бывает, — продолжал он словесную игру.

Ему было уже душно рядом с ней, и тело ее не излучало прежнее тепло, заставлявшее приникать к нему.

Они одновременно вздрогнули от телефонного звонка. Чуть подумав, она подошла к телефону, и с улыбкой приложила палец к губам. Через минуту Наташа подмигнула ему, и он с трудом удержался, чтобы не ответить ей тем же.

— Как ты, — спросила она в трубку, — не устал?

Он понял, что звонил муж, и отвернулся к стене, точно его рассматривали чужие глаза.

— Готовлю, — ее веселый голос впивался в него.

Он закурил вторую сигарету, и она показалась ему куда необходимей, чем первая.

Она села в кресло, слова ее становились все враждебней.