Лев Николаев - Тополиный пух: Послевоенная повесть

Тот даже удивился. «Ну и прыткий этот румяный!» — отметил про себя Дмитрий Яковлевич и спросил вслух:

— Тетрадь, Дикарев…

Теперь уже удивился Дикарев.

— Тетрадь? А я… я… Я не захватил ее сегодня, — полагая, что слово «не захватил» внесет какую-то оправданность в объяснения.

— Вот как? — с еле заметной улыбкой посмотрел на него Дмитрий Яковлевич. — Вы даже захватываете?

В классе засмеялись. Улыбнулся и Дикарев.

— Так нет тетради? — приблизился к столу математик.

— Нет.

— Тогда садитесь. Тоже двойка.

Очередную отметку класс встретил спокойно, почувствовал, что намечается «уравниловка», а это уже не злило.

Во время ответа Новикова в классе опять поднялся шум. Кто-то чем-то скрипнул, кто-то уронил книгу. Дмитрий Яковлевич, уже достаточно рассерженный, прервал отвечающего:

— Подождите! — громко сказал он. — Подождите, Новиков… Видите, ваши товарищи вас не уважают. Они мешают вам отвечать. В чем дело? — еще громче обратился он к классу.

Но шум не умолкал.

— Шумим, значит? — продолжал Дмитрий Яковлевич. — Ну, что же?! Учителю ведь разбираться некогда. Я буду выгонять, кого знаю… — И, отыскав глазами Акимова, Никитина, Хромова, он назвал их фамилии.

— А что я делал? — поднялся долговязый Никитин. — Я сидел, слушал, ничего не говорил.

Его поддержали.

— Да, Никитин спокойно сидел. Это не он разговаривал, — раздались голоса.

— А кто? — допытывался Дмитрий Яковлевич. — Кто? Вы скажите, кто вам мешает, я того и выгоню…

И тут в наступившей тишине Пашка Гончаров приглушенно произнес:

— Широков.

— Широков? — переспросил Дмитрий Яковлевич и добавил:

— Широков, выйдите.

Раздался смех, а Пашка не унимался:

— Правильно! Выйди! Не мешай заниматься!

Леонид встал и, стуча каблуками, направился к двери.

— Безобразие какое! Ногами еще стучит! — с деланной серьезностью заметил все тот же Пашка Гончаров. — Совсем не воспитан!

— Гончаров! — прервал его Дмитрий Яковлевич. — А вы не комментируйте, пожалуйста… А то вслед за ним пойдете…

Урок продолжался. Новикова Дмитрий Яковлевич тоже отправил на место. Его у доски сменил Талызин, но ненадолго — математик посадил и его.

— А что, собственно, случилось? — уже не скрывая своего раздражения, обратился он к классу. — Почему перестали учить уроки?.. Я спрашиваю, почему не учите?

Дмитрий Яковлевич долго говорил о том, что алгебра — это важный предмет и что ею нужно заниматься систематически. А потом Дмитрий Яковлевич подошел к доске и заключил:

— Ну, что же? Пойдем дальше… Верните Широкова.

Сережка, который на этом уроке оказался на первой парте, у двери, выбежал из класса.

В коридоре Широкова не было. Тогда Сережка прошел на лестничную клетку, но Леонида не оказалось и там.

«Где же он?» — подумал Сережка и направился на первый этаж. Там он увидел белобрысого. Широков стоял, облокотившись о подоконник, и смотрел на улицу.

— Иди! Он тебя обратно зовет, — подошел к нему Сережка.

— Кто зовет?

— Ну кто? Математик….

— Не пойду, — ответил Леонид и снова повернулся к окну.

— Ты чего? Иди! Он же зовет…

— Ну и подумаешь! Зовет…

Сережка оценил его независимость, но тем не менее продолжал настаивать:

— Иди, иди… Ты что?

— Ничего, — уже огрызнулся Леонид.

Однако через некоторое время они все-таки направились к классу.

На перемене Сережка пошел курить. В туалете уже дымили. Появился Пашка, подошел к Леониду.

— Дай закурить! — попросил он.

Леонид окинул взглядом присутствующих и сделал вид, что вопрос относится вовсе не к нему.

Пашка растерялся.

— Ты что, Мешок? Глухой? — спросил он, толкнув его в плечо.

— Отстань от него! — подошел ближе Сережка.

— Что? Что? — посмотрел на него Пашка. Сережка отшвырнул «Казбек», поднял плечи и, глубоко засунув руки в карманы, ударил его ногой:

— И больше к Мешку не приставай!

Закрыв почему-то глаза, Пашка несколько раз разрезал кулаками воздух, пытаясь нанести удар по невидимому Сережке, а потом присел на корточки. Он так и выскочил из туалета на корточках.

В коридоре их окружили.

— Что здесь происходит? — раздался неожиданно над Сережкиным ухом голос.

Это спрашивал завуч.

Павел Андреевич не мог не заметить той перемены, которая произошла в Сережке. Его глаза в этот день были более сосредоточенными, а сам он весь напряженным, словно в кулак сжался. Это мешало художнику — уходила непосредственность и та чуть уловимая удивленность, которая была в подростке раньше и которая была ему так нужна.

— Что у тебя случилось? — спросил он наконец Сережку.

— Ничего.

— Как ничего? Я же вижу…

— Ничего, — поморщился Сережка.

Павел Андреевич снова начал рисовать, но через несколько минут опять заметил:

— Нет! Не могу. Не то…

Сережка почувствовал себя виноватым, и Павел Андреевич это увидел. «Ладно, — подумал художник, — черт с ним сегодня, с сеансом! Не могу же я, в конце концов, заставить думать человека, если он не может…» Они помолчали. Павел Андреевич опять увидел, как смотрит Сережка на развешанные по стенам картины, словно хочет запомнить каждую из них.

«А был ли он хоть раз в Третьяковке?» — задумался художник, но спрашивать не стал: ясно, что Сережка там не был.

— Пойдем в Третьяковскую галерею, Сережа? — предложил он.

— Пойдемте, — ответил тот с готовностью. — А когда?

— Когда хочешь… Хочешь, пойдем сегодня.

Сережка знал, что в Москве есть такая галерея, что в ней много картин, но, как угадал Павел Андреевич, он там ни разу не был. Правда, в прошлом году, в старой школе, их класс ходил туда, но его тогда не взяли — брали только «хороших». Впрочем, когда учительница объявила, что класс пойдет в Третьяковскую галерею и сказала, что нужно принести на билеты деньги, Сережка тоже принес. Однако она у него и еще у нескольких ребят денег не взяла, заметив при этом: «Вы еще натворите там что-нибудь, опозорите всех. Нет, уж лучше оставайтесь. Третьяковская галерея — это не для вас. Когда исправитесь, тогда и пойдете…»

Сначала в Третьяковке Сережка молчал, озираясь по сторонам и изредка поглядывая на Павла Андреевича. Потом осмелел, стал подходить к картинам близко, словно хотел убедиться, уж не настоящее ли то, что на них нарисовано. Но в непосредственной близи виделись только грубые корки застывшей краски.

— Не надо так близко подходить, — посоветовал ему художник.

Сережка послушался. Теперь он останавливался от картин подальше и тихо спрашивал:

— А это что? А это?..

И Павел Андреевич объяснял.

Мир, который открылся тогда для Сережки впервые в мастерской художника, сейчас будто засветился. Подросток почувствовал, что тонет в океане красок, окруживших его со всех сторон, что эти краски отодвигают от него все неприятности, веселят, радуют, заставляют даже по другому глядеть на людей, которые находятся сейчас здесь, в этой галерее, в этих больших высоких залах. И он торопился смотреть на картины. Многие, как ни странно, показались ему знакомыми. «Богатыри», «Золотая осень», «Утро в сосновом лесу», — читал он надписи. «Где-то я их видел? Правда, не такие, а маленькие. Но где? Где я их видел?» «Богатыри»! Ну, точно на папиросной коробке, «Утро в сосновом лесу» — на конфетах, а вот где «Золотую осень»? Он начал лихорадочно вспоминать, даже морщил лоб, щурил глаза, но вспомнить не мог.