Лев Николаев - Тополиный пух: Послевоенная повесть

Внезапно Сережка обратил внимание на картину во всю стену.

— Иванов, — пояснил ему Павел Андреевич, заметив его удивление. — «Явление Христа народу». Художник ее писал девятнадцать лет…

Однако картина Сережке не понравилась. «Хотя, конечно, — отметил он про себя, — такую большую можно рисовать девятнадцать лет».

— А куда она идет? — остановился Сережка перед картиной «Аричча близ Рима» и показал глазами на нарисованную на ней женщину.

— Не знаю… — ответил Павел Андреевич.

Сережка удивился:

«Как это не знает? Все знал, а это не знает?»

Но художник действительно не знал, что отвечать. В который раз Сережка ставил его в тупик.

— Куда идет? — повторил Павел Андреевич. — Да не все ли равно? Идет, и все… Разве это главное?

Он с досадой взглянул на подростка.

«Ну да! Он видит в картине только сюжеты! — ответил сам себе художник. — Он не оценивает в них настроения, не видит мысли. Но как ему это объяснить?»

Павел Андреевич посмотрел на картину, и на память пришли прочитанные когда-то о ней слова: «Кажется, пот проступает в этих деревьях, роскошных до излишества, в этой пестрой цветистой траве, на прелестном смуглом лице поселянки». Но он не стал повторять эти слова Сережке, а, посмотрев еще раз на картину, начал:

— Видишь ли, в чем дело, Сережа… Эта картина русского художника Лебедева. Он был в Италии и там ее написал.

«Написал? — удивился Сережка. — Почему написал? Ведь картины рисуют, а не пишут… Что-то здесь не то…»

А Павел Андреевич продолжал:

— Природа Италии поразила Лебедева. Ему захотелось запечатлеть ее и передать в картине свое изумление. Смотри, какая буйная зелень! Сколько на деревьях листьев! Они даже не дают пробиться солнечному лучу. Солнце освещает только верхнюю часть деревьев. Видишь? Видишь, Сережа? — начал волноваться Павел Андреевич, боясь, что Сережка его не поймет. — В России у нас совсем иная красота… Смотри, как все в картине приподнято и красиво, даже торжественно, — продолжал Павел Андреевич. — Не правда ли? И настроение у тебя, когда ты смотришь на эту картину, тоже должно быть таким же…

Насчет настроения Сережка совсем не понял, и Павел Андреевич это почувствовал. Однако объяснить не сумел. Художник был убежден, что смотреть живопись надо учить так же, как учат читать и писать. Но как это сделаешь за один раз?

Из Третьяковки возвращались пешком. Миновали Каменный мост, Кремль, поднялись на улицу Фрунзе. Когда вошли на Суворовский бульвар, Сережка обратил внимание на уже почерневший снег.

Появились скамейки. На них сидели. Сережка посмотрел на человека, рядом с которым стояла авоська. Из авоськи между свертками и черным хлебом торчали две бутылки молока.

— Вот фронтовик ходил в магазин и решил завернуть на бульвар, — нагнулся к Сережке Павел Андреевич. — Отдыхает солдат…

«А почему фронтовик?» — подумал Сережка. Впрочем, догадаться было нетрудно — человек был одет в военную без погон форму, а руку заменял протез.

— Памятник когда-нибудь всем фронтовикам будет воздвигнут до самого неба, Сережа. Всем фронтовикам — и мертвым, и живым… Героические это люди! И долг они свой выполнили до конца. Вот у него, — кивнул Павел Андреевич в сторону скамейки, на которой сидел инвалид, — семьи, наверно, нет… Не успел до войны обзавестись, потому и ходит сейчас сам в магазин. Уважать их надо, помогать во всем, не обижать… Обидеть фронтовика легко. Ох как легко…

Он посмотрел на Сережку, который почему-то вспомнил Максима Матвеевича.

Может быть, потому, что сидящий на скамейке был чем-то похож на него — тоже в шинели без погон, а может быть, просто потому, что Максим Матвеевич, как и этот человек, был фронтовиком.

Ему припомнился Новый год, как тяжело вздохнул тогда мамин знакомый: «Значит, вон гонишь?»

«Не обижать. Обидеть фронтовика легко», — звучали в ушах слова Павла Андреевича. — «А я, значит, обидел…»

А еще он припомнил школу, драку с Пашкой и разговор с директором.

— А Эдуард Тихонович сказал, чтобы я без матери в школу не приходил, — произнес, наконец, Сережка фразу, которую долго готовил.

— Какой Эдуард Тихонович?

— Завуч…

К завучу Павел Андреевич не пошел, а отправился к директору. Видимо, вспомнил свою беседу с Татьяной Николаевной в той школе, в которой Сережка учился раньше.

Владимир Ананьевич встретил его приветливо, а когда узнал, что он не родственник Сережке, в его глазах даже мелькнула какая-то радость.

…Вся жизнь Владимира Ананьевича была связана со школой. Окончив педагогический институт, он начал работать учителем, потом завучем, а перед самой войной его назначили директором школы. Владимир Ананьевич часто вспоминал то довоенное время, ребят в белых рубашках апаш, девочек в неярких платьях из ситца. Они остались в его памяти взрослыми и серьезными. Может быть, потому, что сам тогда был моложе.

А потом началась война. На фронт его не взяли, и он остался директором мужской средней школы.

Мужская средняя школа военных лет… Во второй смене часто по вечерам не горит свет, и всех отпускают домой. В классах холодно. Не хватает угля топить помещения, и потому на уроках сидят в пальто. Только учителя не надевают пальто в рукава, а накидывают его на плечи. Внизу, в подвале, бомбоубежище. Там стоят некрашеные скамейки и иногда проводят занятия — как будто и вправду на улице бомбежка. На большой перемене приносят завтраки.

Завтраки… Засушенный бублик или булочка, да конфетка в придачу. Но как их ждут в классе!

В субботу на завтрак выдавалась двойная порция — за выходной день как бы… Некоторые завтраков в классе не ели, а, спрятав их в портфели или полевые сумки, которые так были модны в то время, несли домой. Мать шла с этим завтраком на рынок — нужны были деньги, а белая выпечка стоила дорого.

Мужская средняя школа… В ней всегда чувствовалась напряженность, как перед грозой. Так и казалось, что вот-вот что-то обязательно должно произойти, случиться. И случалось…

Со временем для Владимира Ананьевича стало уже обычным подписывать в милицию характеристики, отвечать следователям на вопросы и даже выступать в судах. Но он все равно никак не мог к этому привыкнуть.

Преступления ребят в основном были связаны с воровством, и главным образом воровством денег, карточек, продуктов. Реже случались хулиганства. Но они все-таки были, и даже серьезные…

Разговор Павла Андреевича с этим директором был совсем другой, чем с Татьяной Николаевной. Художник не стал ни о чем просить Владимира Ананьевича, а начал рассказывать о Сережке все, что знал, — рассказывать искренне, откровенно, эмоционально. Не мог уже, видно, говорить о нем по-другому. Павел Андреевич не оправдывал Сережку ни в чем, не защищал его. Впрочем, Владимир Ананьевич тоже уже многое знал о Сережке и потому, наверное, так часто кивал головой.