Лев Николаев - Тополиный пух: Послевоенная повесть

Сережка еще раз оглядел комнату, посмотрел на картины, на бородачей и, отыскав глазами тот маленький портрет, на котором была нарисована женщина в черном, задумался. Сережка смотрел на нее так, будто прощался, прощался надолго, а может быть, даже навсегда. «Как это было недавно, когда я ее в первый раз увидел… А она и вправду похожа на мать…» Потом Сережка посмотрел на другую картину и вспомнил, что «натюрморт» — это неживая природа.

Павел Андреевич еще в машине спросил Сережку, дома ли мать, на что тот ответил:

— Не знаю.

— А она мне очень нужна.

— Зачем?

— Нужна…

Мать была дома.

— У нас с Верой Николаевной к вам есть одна просьба, — сказал Павел Андреевич, войдя в комнату. — Мы хотим, чтобы вы приехали к нам в мастерскую. Должны же мы как-то отметить окончание нашей работы с Сережей. Да и вам показать, что у нас получилось. К тому же через несколько дней Первое мая… Давайте вместе встретим праздник.

Надежда Петровна смутилась.

— Да что вы! — мягко улыбнулась она одними глазами. — Спасибо вам…

Но он все-таки настоял, чтобы они приехали в праздник.

Проснувшись Первого мая, Сережка почему-то вспомнил светомаскировку и зеленое одеяло, которым всегда было занавешено окно. Мать никогда его не снимала, даже днем, а только приподнимала и отодвигала в сторону. От этого в комнате всегда казалось тускло, и угол у двери, где стоял шкаф, всегда оставался затемненным. Когда светомаскировку отменили и мать убрала с окна одеяло, показалось, что комната стала стеклянной — так много вошло в нее света.

Сережка лежал и слушал радио. Радио передавало марши, а потом началась трансляция парада с Красной площади.

Мать надела свое синее в горошек платье, приколола блестящую брошку, похожую на маленькое зеркальце, и сказала тете Наташе, что вернутся они сегодня поздно.

— Погуляйте, погуляйте, родные, — ответила им соседка. — На то и праздник, чтобы гулять…

— А мы не гулять идем, а в гости, — заметил Сережка и увидел, как посерьезнела тетя Наташа.

Ей не к кому было идти в гости.

Когда они вышли на улицу, Сережка искоса взглянул на мать. «А красивая она все-таки у меня. И платье это ей очень идет».

Дверь им открыл сам хозяин.

— Мне очень помог ваш сын, — было, пожалуй, первое, что сказал Павел Андреевич.

Он перевел глаза на Сережку, а потом снова взглянул на мать, как бы прикидывая, что бы еще добавить, но тут заговорила Вера Николаевна:

— У вас замечательный сын! Просто замечательный! — сказала она.

Если бы они только знали, как радостны были матери их слова! Надежда Петровна не слышала, чтобы так говорили о Сережке. Да она, впрочем, и не думала, что кто-нибудь мог бы так сказать… «Тяжелый… запущенный…» — припомнилось ей то, что так часто произносилось, когда речь заходила о ее сыне, и каждое такое слово входило острой иглой в сердце, и не было от этой иглы никакой защиты.

Сережка сидел ни жив ни мертв. Ему казалось, что Павел Андреевич вот-вот вспомнит сейчас про балкон, про Сокольники. Нельзя же говорить только, что он «хороший», «замечательный». Надо же подкрепить это чем-то. А истории с балконом и Сокольниками годились бы…

Однако Павел Андреевич ни о чем об этом рассказывать не стал и вскоре вышел из комнаты вслед за Верой Николаевной. Надежда Петровна и Сережка оказались одни.

Они сидели напротив и молча смотрели друг на друга. Говорить никто не хотел. Казалось, что уйдет с первым же произнесенным словом настроение, которое вошло в них обоих как желанный праздник.

Вера Николаевна прервала их молчание. Она появилась в дверях, держа в руках большое блюдо.

— Вы уж простите, — сказала она, ставя блюдо на стол. — Но быть женой художника — это значит ничего не успевать. В том числе и готовить, и ходить в магазин, на рынок…

На столе появились закуски, встали бутылки.

— Ну? — торжественно произнес Павел Андреевич, беря со стола шампанское. — Сначала в честь Первого мая — салют! — Он снял с пробки фольгу и поднял бутылку над головой. Раздался выстрел.

— Сереже мы тоже немного нальем? — задержал бутылку Павел Андреевич перед его фужером. — Или нет? — Он взглянул на мать.

— Конечно, немного, — согласилась мать.

Все чокнулись и отпили всего лишь по нескольку глотков. Однако Сережка осушил свой бокал до дна. Взрослые сделали вид, что не заметили этого, но Сережке лучше не стало.

«Зачем мне нужно было пить до конца? — начал он казнить себя. — Мог бы, как все, только отпить. А то — раз! И все выпил!»

Второй бокал он пить не стал — пригубил только, на что мать ему еле заметно подмигнула. Сережка понял ее и решил дальше вообще к бокалу не прикасаться.

Разговор за столом продолжался. Павел Андреевич шутил, много смеялся, заражая всех своим настроением. Таким Сережка его еще никогда не видел и, поглядывая на мать, радовался тому, что ей тоже было весело.

Между прочим, разговор коснулся и картины.

— А как она будет называться? — спросила Надежда Петровна и испугалась своей смелости.

— Как?.. Откровенно говоря, я и сам еще не знаю, — ответил Павел Андреевич. — Да и картины, собственно, еще никакой нет. Есть только эскизы. Сейчас покажу!

Все пошли в другую комнату. Шелестя бумагами, художник пояснял:

— Это первые наброски… Это уже потом. Это тоже…

Глаза Надежды Петровны засветились, морщинки разгладились, и она уже не скрывала своей гордости за сына.

«Не такой уж он пропащий человек, мой сын», — снова подумала она и обняла Сережку за плечи.

Он не сопротивлялся, а даже легко прижался к ней, и она почувствовала тепло его тела.

Потом все опять сидели за столом и разговаривали. За окном темнело. Солнце только что село за горизонт, закрытый здесь, в центре Москвы, плотной стеной каменных домов, но как всепобеждающая хозяйка природы напоминало о себе в высоком отсвете облаков. Легкий ветерок играл с тюлевой занавеской, прячась в ее многочисленных складках, шевелил на подоконнике цветы.

Неожиданно небо рассветилось. Раздался сильный выстрел.

— Салют! Салют! — воскликнули все почти одновременно и двинулись со своих мест.

В Москве начался первомайский салют. Он хорошо был виден здесь, с пятого этажа, гораздо лучше, чем из их комнаты, с балкона и даже с пожарки. Может быть, потому, что совсем недалеко был Кремль, а из Кремля, как знал Сережка, всегда стреляли самыми красивыми ракетами. Так, во всяком случае, говорили у них во дворе.

После салюта они пили чай, и наконец Надежда Петровна сказала:

— Уже поздно. Нам пора…

Когда вышли на улицу, там уже был глубокий вечер. Светили фонари. Их свет ярко ложился на незапыленную еще листву майских деревьев и смешивался с темнотой прилегающих дворов.

— Может быть, пройдемся немного? — предложила Вера Николаевна. — Вечер-то какой хороший…