Лев Николаев - Тополиный пух: Послевоенная повесть

Все согласились и направились к Никитским воротам. Слева остался памятник Тимирязеву. Пошли по Суворовскому бульвару.

— А здесь жил Гоголь, — сказал Павел Андреевич, показывая на небольшой дворик справа. Сережка даже замедлил шаг.

— А правда, что Гоголь сжег свои книги? — спросил он, вспомнив, что совсем недавно кто-то сказал об этом в школе. Надежда Петровна смутилась.

— Ты что, Сережа?! — глядя почему-то на Павла Андреевича, возразила она.

Но Сережка действительно слышал недавно на перемене, что Гоголь что-то сжег, потому и спросил. Павел Андреевич пояснил:

— Не все книги. А только свою поэму «Ганц Кюхельгартен» и вторую часть «Мертвых душ».

— А почему?

— Счел, что это плохо написано.

«Зачем же так делать? — удивился Сережка. — Сначала писать, а потом жечь?»

Незаметно дошли до Арбата.

— Ну, теперь мы здесь быстренько на троллейбусе, — сказала мать. — До дома нам прямая дорога…

Они распрощались.

Народу в троллейбусе было много, ведь праздник еще продолжался. Однако они с матерью все-таки сидели. Сережка смотрел в окно, а Надежда Петровна о чем-то думала. На Смоленской, громыхая палкой, в троллейбус вошел инвалид. Сережка уступил ему место. Подвинулась ближе к краю сиденья и Надежда Петровна. Инвалид проехал две остановки и, так же громыхая палкой, вышел.

— Мама, а почему к нам больше не приезжает Максим Матвеевич? — спросил ее Сережка, когда они уже почти подъехали к своей остановке. — Он что? Обиделся на меня? Да?

Она отвела взгляд в сторону, опустила голову и тихо ответила:

— Приедет…

В мае в саду, как и прежде, распустились тополя. Как и раньше, они покрыли себя маслянистой листвой, весело шевелившейся под дуновением ветерка.

Сбегая как-то по лестнице через две ступеньки, Сережка догнал Кольку. Мальчик шел с портфелем и скрипкой.

— Чего это ты?.. — кивнул Сережа на черный футляр.

— Сегодня утренник будет в школе, и я выступаю…

Они вышли из подъезда вместе, и Сережка даже придержал дверь, чтобы она, не дай бог, не ударилась бы о Колькину скрипку.

— Ну давай… — улыбнулся он юному скрипачу. — Играй хорошо!

Колька тоже ответил ему улыбкой.

У Сережки в школе в этот день тоже был утренник. Но что там было ему делать, если после утренника всех отпускали домой? Не лучше ли уйти сразу, даже не появляясь в зале? Он так и сделал. Однако, выйдя из школы, понял, что зря — делать все равно было нечего. Походив по большой улице, он направился к своей старой школе. Войдя в школьный сад, остановился. «Где-то здесь было дерево, которое я сажал. Кажется, от края четвертое… Нет, — посмотрел он на высокий тополь. — Не может быть, чтобы оно стало таким большим…» Он еще раз взглянул на дерево, а затем, повернувшись, увидел у входа в школу ребят. Ребята что-то возбужденно обсуждали. Среди них был и Колька. Сережка подошел ближе и заметил, что Колька обеими руками держит скрипку, будто боится ее уронить. Лицо у него было заплаканное.

— Что случилось? — оказался Сережка рядом.

— У него скрипку сломали… Прямо пополам переломили…

Взглянув на инструмент, Сережка протянул к нему руки. Колька с готовностью отдал ему скрипку. Может быть, вспомнил про ту велосипедную спицу и подумал, что Сережка поможет ему и сейчас. Ведь помог же он тогда…

— Кто сломал? — посмотрел на ребят Сережка.

— Он не знает… Он говорит, что оставил скрипку за сценой, а когда пришел, она была уже сломана, — объяснил невысокий крепыш с приплюснутым носом.

— Да, пришел, а она уже была сломана, — подтвердил Колька и дотронулся кулаком до глаза. По щеке размазались слезы.

— А кто там был за сценой? — продолжал Сережка допрос.

— Никого…

Домой они шли вместе. В футляре, который нес Колька, громыхала сломанная скрипка.

— Как же теперь будет? — говорил мальчик. — Ведь у мамы нет денег на новую скрипку… У нас совсем нет денег…

— А сколько стоит скрипка?

— Не знаю, — пожал плечами Колька. — Разная цена у них бывает… Но мне дорогую не нужно, — пояснил он тут же. — Мне дешевую.

Сережке стало жаль Кольку. Захотелось ему помочь, заступиться, что ли, за него, как тогда. Но если в тот раз его вмешательство в историю с велосипедом было каким-то несознательным, а происходило так, от нечего делать, походя, то теперь Сережка ощущал твердое желание помочь Кольке, помочь во что бы то ни стало. Почему же пришло к Сережке такое желание? Может быть, потому, что Колька стал ему ближе? А может быть, потому, что менялся и сам Сережка? «Помочь! Надо бы ему помочь… — сверлили голову мысли. — Но как?» Сережка даже подумал, что, будь у него деньги, он обязательно купил бы ему скрипку… Купил бы и подарил. Вот так просто! Но денег у Сережки не было.

— А может, ее можно склеить? — попытался успокоить он Кольку.

— Ты что!

Колька даже остановился. Он не нашел слов, чтобы ответить.

«Как это склеить? Как можно ее склеить?»

Прошли еще несколько шагов. И тут вдруг Колька вспомнил, что когда уже после утренника пошел за скрипкой, то встретил у самого входа на сцену Гарика. Увидев его, Гарик тогда еще вроде бы испугался, отступил назад, а потом быстро побежал в зал. Колька до деталей припомнил эту встречу и подумал: «Уж не он ли это сделал? Не Гарик ли сломал скрипку за то, что когда-то выбил ему из-за меня велосипедные спицы Сережа?»

Выслушав Колькино предположение, Сережка ничего не сказал. «Все равно не докажешь, — подумал он, — ведь никто не видел».

Перестав ездить к Павлу Андреевичу, Сережка почувствовал, что ему чего-то не хватает. Мир, с которым он познакомился, а вернее еще только начал знакомиться, неожиданно захлопнул перед ним дверь. Жизнь вновь стала однообразной. Может, по этой причине чаще теперь вспоминалось Никольское — обыкновенная деревня, в которой живут его дед и бабушка, и в которой ему так все хорошо знакомо, и о которой Сережка столько узнал за эту зиму от Павла Андреевича.

Хотелось взглянуть на Никольское другими глазами, подойти к дому священника, а главное, к тому сараю, где прятался партизан, встретить Васятку. Правда, время отодвигало воспоминания о тех событиях, которые происходили в Никольском в войну. Иногда даже казалось, что не было там никогда ни немцев, ни партизан. Но Шурка возвращал все. «Ведь Шурка был? Был! А значит, и партизаны были, и немцы были…»

Сомнения исчезали окончательно, когда он вспоминал бабушку. «А здорово она ответила тогда Ольге: «Что? Коровушку свою потеряла? А у нас у всех теперь нет уж коровушек-то… Немцы, дружки твоего батюшки, увели…» И не побоялась же ведь… Вот бабушка!.. Но Павел Андреевич говорил, что ни Ольга, ни ее отец не предатели. Но кто же тогда предал?»

Теперь Сережку никто ни о чем не просил думать, не просил вспоминать… А он так уже к этому привык.