Лев Николаев - Тополиный пух: Послевоенная повесть

Когда художник закончил, он не поправил его ни в чем, ни о чем не спросил, а только сказал:

— Не бросайте Сережу. Не бросайте… Очень прошу вас…

В воскресенье у Павла Андреевича Сережка, как всегда, был усажен завтракать, потом все так же пережил несколько минут горькой зависти, пока Павел Андреевич и Вера Николаевна покурят, и снова оказался перед мольбертом.

Павел Андреевич рисовал его в этот день неторопливо, как бы взвешивая каждую черточку, которую проводил на бумаге. Снова закрались в художника сомнения, стоит ли писать «Арест партизана»? И закрались они не случайно. Сережка уже несколько раз заставлял Павла Андреевича задумываться над замыслом картины — появлялось порой в глазах подростка то, что обогащало и усложняло, вело к более интересному сюжету, вселяло сомнения и заставляло волноваться.

В комнате, как всегда, стояла тишина. Даже было слышно, как, прячась за мольбертом, Павел Андреевич водит карандашом по бумаге. Вот он сорвал лист, положил его рядом с собой на пол и принялся за другой. Вскоре с мольберта выпорхнул и этот.

— Думай, думай, Сережа, как я тебе велел… — говорил художник. — Думай…

И Павел Андреевич снова углублялся в работу.

Сережке уже порядком надоело стоять, молчать, думать. К тому же хотелось курить. Он даже несколько раз повернулся и очень удивился тому, что Павел Андреевич ничего ему не сказал на это.

Художник понял, что подросток устал окончательно.

— Все! Отдых! — Павел Андреевич отошел от мольберта. — Отдых, Сережа!

Сережка сорвался с места и с нескрываемой завистью посмотрел на Павла Андреевича, который достал из кармана сигареты.

С каким удовольствием Сережка выкурил бы сигаретку! Как бы затянулся он ее мягковатым дымком, который особенно чувствовал сейчас: уж очень долго не курил. Но курить здесь было нельзя, и он это хорошо понимал.

Потом Сережка снова позировал, и Павел Андреевич снова просил его думать.

Сеанс в этот день продолжался часа два. Правда, с перерывами, и даже большими, чем школьные перемены. Во всяком случае, так Сережке показалось.

— Скажите, а трудно быть художником? — спросил Сережка Павла Андреевича, когда они уже сидели в машине.

— Художником? — не ожидал тот вопроса. — Да как тебе сказать, Сережа… Видишь ли, в чем дело… Художник многое должен уметь… Уметь чувствовать, видеть, запоминать… Уметь любить людей, стараться, чтобы им было лучше. Художник в одно и то же время должен быть взволнованным и спокойным. Должен быть внимательным…

— А как это внимательным?

Художник улыбнулся:

— Ну, как бы тебе это объяснить?.. Вот возьмем, например, твою маму. Ты ее видишь каждый день, каждый день с ней разговариваешь… А обращал ли ты когда-нибудь внимание на то, какие у твоей мамы глаза, ресницы, руки?

«Руки? — удивился Сережка. — Почему руки? А какие руки у моей матери? Я их никогда не видел. Вернее, конечно, видел, но вот внимания не обращал. Он прав».

Дома Сережка первым делом взглянул на мать, потом перевел взгляд на ее руки.

«Ну и что? — отметил он про себя. — Глаза как глаза, руки как руки…»

Он не увидел уже привычной усталости ее взгляда и не заметил наметившуюся у глаз тонкую сетку морщин. Может быть, потому, что был уже вечер и было плохо видно. А вот руки ее он рассмотрел. Он рассмотрел их утром, когда она, придерживая крышку чайника, разливала чай. Он заметил, что руки дрожат… Сначала Сережка подумал, что это ему показалось. Вгляделся внимательней — дрожат. Он попытался отвести глаза, но не смог, а она, как показалось ему, заметила его взгляд и потому, наверно, так быстро вышла из комнаты.

Теплое солнце уже совсем растопило проталинки. По улицам побежали прозрачные ручейки, и мокрые лавочки, окруженные лужами, заблестели в саду прозрачными зеркалами. Однако чувствовалось, что лужи скоро пропадут, уступив место земле и газонам, и вновь появятся лишь тогда, когда над садом будет идти дождь. Радостнее зачирикали воробьи, как бы приветствуя возвращающихся из теплых краев своих пернатых собратьев, и воздух наполнился пьянящим ароматом весны.

Хотя сеансы у художника, как казалось Сережке, теперь стали короче, усталость у него была той же. Особенно болела спина, вернее, она не то чтобы болела, а ныла и была какой-то затекшей. Ведь столько стоять, не двигаясь!

Как-то во время перерыва Сережка подошел к книжному шкафу. Наклонив набок голову, потому что только так можно было прочитать написанное на корешках, начал складывать: «Тео-дор Драй-зер»… «Ро-мен Рол-лан»… «Джек Лон-дон»…

Книг было много. Сережка давно хотел спросить, неужели Павел Андреевич все их читал. Однако, пересчитав на этот раз тома Горького и убедившись, что их ровно тридцать, как и было написано на последнем, он все-таки обратился к художнику с вопросом.

— А вы все эти книги читали?

Павел Андреевич сначала не понял, а потом, догадавшись, улыбнулся:

— Все…

Но Сережка все равно не поверил.

«Шутит, наверно, — посмотрел он на него, — потому и улыбается…»

Раздался звонок в дверь.

«Вера Николаевна, наверно, вернулась», — подумал Сережка, вспомнив, что она куда-то уходила. Но это была не она. Через открытую дверь он увидел женщину в косынке, повязанной концами назад.

— Ой! Павел Андреевич, — начала женщина. — Хорошо, что вы здесь! Помогите! У меня дверь захлопнулась! А там Антошка… Я пошла к мусоропроводу, а дверь-то и захлопнулась. Балкон у меня открыт, и окна тоже… А там Антошка…

Женщина побежала через комнату и перегнулась через перила балкона, стараясь убедиться, что на балконе этажом ниже ребенка нет. Павел Андреевич уже доставал инструменты.

Решение к Сережке пришло моментально. Что стоило ему, неоднократно ходившему по крыше своего дома, столько раз поднимавшемуся и спускавшемуся по пожарке, перемахнуть с одного этажа на другой? Балкон совсем рядом… Плевое дело! Надо только оказаться по другую сторону перил, повиснуть на них на руках и, раскачавшись, как можно дальше прыгнуть… Он так и сделал..

Оказавшись на цементном полу, Сережка поднялся, потому что упал на колени, и пошел в комнату.

В комнате мальчик играл в кубики и с таким усердием, что не сразу заметил Сережку, появившегося из балконной двери. Малыш сначала удивился, потом собрался заплакать, но Сережка быстро прошел мимо него в переднюю.

Входная дверь в этой квартире помещалась там же, где и Павла Андреевича. Подойдя к ней, Сережка легко повернул металлический кружок замка, за которым гремел инструментами художник, и открыл ее.

— Сережа?! Как?..

Художник растерянно смотрел на подростка, не зная, что и сказать. Он догадался обо всем. Догадалась и женщина.

Когда она вышла из комнаты, таща за собой упирающегося сына, то, подойдя к Сережке, тихо произнесла: