Лев Николаев - Тополиный пух: Послевоенная повесть

— Мальчонка!

И, взяв его голову обеими руками, поцеловала.

Рисовать Сережку в этот день Павел Андреевич уже не мог. «Что это? Смелость? Дерзость? — размышлял он. — Вот из этого, пожалуй, и рождаются характеры. А что, если бы он свалился?..» Художник даже передернулся от этой мысли. Он вышел на балкон и посмотрел вниз. Нижний этаж был от него на уровне трех-четырех метров и еще много метров оставалось внизу.

Когда они встретились в другой раз, Павел Андреевич сделал вид, словно ничего в последнюю их встречу не произошло — не было ни женщины, ни балкона. Сначала Сережка был удивлен его молчанием, а потом почувствовал, что есть в этом молчании что-то такое, что делает его взрослее, даже приближает в чем-то к Павлу Андреевичу.

Постояв немного посреди комнаты, художник подошел к мольберту. Попросил Сережку расставить в стороны руки и податься корпусом вперед, как будто он кого-то загораживает, и даже показал, как это нужно сделать.

Сережка сделал, но художнику не понравилось:

— Не так!

Попробовал еще раз — снова неудача. Еще раз расставил руки, еще…

— Вот! — почти крикнул Павел Андреевич. — Вот! Стой так!

Все началось сначала, Сережка стоял, а художник рисовал.

Снова, как и раньше, побежали минуты. Павел Андреевич, как всегда, молчал, бросая короткие взгляды на подростка, и торопливо водил карандашом по бумаге. Сережка почувствовал, как заныли плечи и как налились локти свинцом, а художник все рисовал и рисовал, меняя листы бумаги, и заканчивать совсем не собирался.

«Интересно, где будет висеть эта картина? — задал себе Сережка вопрос. — Неужели в самой Третьяковской галерее?

И вдруг ему захотелось, чтобы никто никогда не увидел бы этой картины или, во всяком случае, не узнал бы на ней его.

— Сережа! — строго заметил ему Павел Андреевич. — А ведь ты не думаешь! Вернее, думаешь, но не о том, о чем я тебя просил.

«Как это он догадался?» — удивился опять Сережка и изо всех сил стал стараться вернуться к заданной теме размышлений.

Прошло еще несколько минут, но Сережке показалось, что отстучал целый час. Стоять уже было почти невозможно, и он решился сам попросить сделать перерыв. Он уже было собрался с духом, чтобы сказать: «Давайте отдохнем…», как Павел Андреевич сам отложил карандаш.

— Все! На сегодня хватит! — сказал он. — Спасибо тебе, Сережа. Большое спасибо…

Снова, сорвавшись с места, Сережка почувствовал необыкновенную легкость. Захотелось прыгнуть, пробежаться, сделать что-то резкое, быстрое, что окончательно стряхнуло бы недавнюю неподвижность.

А тем временем Павел Андреевич, присев на корточки, рассматривал рисунки. Сережка тоже взглянул на листы. Ему показалось, что в такой позе он меньше похож на себя.

— Не нравится? — как бы угадав его оценку, спросил Павел Андреевич.

— Нравится, — ответил из тактичности Сережка и снова подивился проницательности художника… «Как это так? Он все знает, о чем я думаю!»

— Ну, раз нравится, тогда хорошо, — спокойно сказал Павел Андреевич.

Зазвонил телефон. В коридоре послышались шаги Веры Николаевны, а потом ее тихий, приглушенный голос, каким обычно говорят, когда в доме больной.

«Она еще не знает, что мы уже закончили, — отметил про себя Сережка, — потому, наверно, так тихо и говорит».

В этот день Сережка остался у них обедать. Пока Вера Николаевна накрывала на стол, Павел Андреевич включил радиолу.

Комнату наполнила знакомая Сережке мелодия. Потом ее сменило танго.

— А ты, Сережа, умеешь танцевать? — спросила его Вера Николаевна.

Он замялся, потому что сразу захотелось ответить «да», сказать, что умеет, но тогда, значит, пришлось бы врать. А врать Вере Николаевне и Павлу Андреевичу Сережке не хотелось, и потому он откровенно сказал:

— Нет, не умею…

Он вспомнил, что в новой школе есть танцевальный кружок, что занимаются там четыре раза в месяц, по средам, и что занятия платные. Однако Сережка даже и не пытался туда записаться.

«Возьмут ли? И даст ли мать денег?» А после того как узнал, что туда ходят и девчонки из женской школы, танцевальный кружок показался делом совсем для него неподходящим.

Однако сейчас, сидя в просторном кресле, он пожалел, что не умеет танцевать и что никакой перспективы научиться этому у него нет.

— Ну, не велика беда, что танцевать не умеешь, — вступился Павел Андреевич. — Я вот тоже не умею… Но, как видишь, живу… Танцы, брат, это не главное в жизни…

«Не главное в жизни… — задумался Сережка. — Конечно, не главное…» Он вообще часто теперь думал над тем, что говорил Павел Андреевич. Любая невзначай оброненная фраза, совет, данный как бы не ему, а совсем другому человеку, западали в подростка. Разговаривая с ним, Павел Андреевич словно бы проходил по всей Сережкиной жизни, корректируя и оценивая ее. И Сережка верил ему, не переставая удивляться, откуда Павел Андреевич все знает.

— А все-таки получается! Получается, Сережа, — заметил после обеда художник, снова вернувшись к рисункам. Перевел взгляд на Сережку и еще раз произнес:

— Получается!

Сережка был доволен не меньше художника. Еще бы! Ведь это его рисовали!

— Молодец! — сказал Павел Андреевич. — Но все-таки еще немного надо будет потрудиться.

И вскоре Сережка опять стоял с расставленными в стороны руками, изо всех сил представляя себе то, что велел художник.

К концу апреля Павел Андреевич решил работу с Сережкой заканчивать. «У него скоро экзамены… Не дай бог, я еще помешаю…» Вера Николаевна тоже говорила: «Дал бы передохнуть мальчику, а то он у тебя уже стал, как штатный натурщик…»

Павел Андреевич не хитрил — результат их работы с Сережкой ему нравился. Целая пачка рисунков была уже у него в руках, и, хотя художник продолжал его рисовать, он делал это уже не столько из необходимости, как раньше, сколько из-за надежды, что мелькнет вдруг в Сережкиных глазах что-то такое, чего он еще не видел…

Сообщение Павла Андреевича об окончании их работы Сережка встретил беспокойно. И хотя художник тут же добавил, что они прервутся временно — только на несколько недель, потому что у него скоро экзамены, подросток почувствовал, что уйдет вместе с окончанием их работы что-то такое, без чего он уже не может. Дни, проведенные в студии Павла Андреевича, показались Сережке непохожими на все прожитые. Была в них какая-то взрослость, что ли… уважительность к нему, Сережке, которую он ни от кого раньше не чувствовал. «Он даже разговаривал со мной по-другому. Советовался всегда вроде как бы… Эх, если все взрослые были бы такими…»

Сережка еще раз взглянул на художника, словно ожидал, что он переменит свое решение, скажет, что работа их продолжится, но Павел Андреевич ничего подобного не говорил.