Лев Николаев - Тополиный пух: Послевоенная повесть

В дежурке сразу же стало тихо. Наступила какая-то всеобщая неловкость. Захотелось моментально забыть то, что сказал Сережка, не поверить ему, крикнуть, что это не так и что он это все придумал. Но это была правда, и о ней сказал сам Сережка.

Первым нашелся лейтенант:

— А штраф, граждане, все-таки придется заплатить за бесплатный проезд вашего знакомого, — улыбнулся он, пытаясь переключить мысли всех присутствующих, и тотчас же сделался серьезным, давая понять, что он не шутит.

— Штраф?.. Конечно, конечно, — заторопилась Вера Николаевна, снова открывая свою сумочку.

О том, чтобы Сережка возвращался в Москву один на электричке, они не хотели даже слушать.

— Я отвезу тебя на машине, — сказал Павел Андреевич и категорично пресек всякие Сережкины возражения. — Отвезу, и все!

— Может быть, сначала Сережка отдохнет у нас, пообедает, — предложил мужчина.

— Нет, нет, — запротестовал Сережка. — Мне надо в Москву… У меня же сегодня консультация…

Павел Андреевич понимал, что по-другому поступить Сережка не мог. Не окажись кольца в сумочке, подозрение пало бы на него. Нет, они, конечно, не захотели бы верить в то, что Сережка взял кольцо. Но куда же тогда оно могло деться, ведь единственный человек, который держал сумочку в руках, был он? Понимал это и Сережка.

Они снова, как и прежде, сели вдвоем в старенький «опель», и Павел Андреевич нажал на газ.

За окнами замелькали строения старого подмосковного городка. Дома были небольшие, в основном двухэтажные, и стояли совсем вплотную друг к другу, почти не отделяясь проездами и переулками.

— Троице-Сергиева лавра… — заметил Павел Андреевич, увидев, что Сережка не без интереса смотрит на монастырские купола. — Начали строить ее в пятнадцатом веке…

Художник хотел еще что-то рассказать Сережке о лавре, он тот перебил его:

— А правда, что кольцо бриллиантовое? — спросил он.

Павел Андреевич даже не сразу понял вопрос и потому немного помолчал.

— Да, настоящий бриллиант… — ответил он после паузы. — А знаешь, что это за кольцо, Сережа?

Художник легко повернул влево руль, объехал впадину.

— Это Ольгино кольцо… В конце нашего разговора тогда в больнице она вытащила из-под одеяла руку, сняла с пальца кольцо и, протянув мне, сказала: «Возьмите. Я вас очень прошу. Это кольцо из России. И я хочу, чтобы оно снова вернулось туда, в мою Россию… Ведь я скоро все равно умру…» Я пытался ее успокоить, не брал кольца, но она настаивала: «Возьмите. Это единственная просьба вашей соотечественницы. А еще и это возьмите…» Она достала из-под подушки деревянную табакерку, положила в нее кольцо и протянула мне. «Это последняя память о том партизане, может, там, на родине узнают имя этого человека…» Табакерка-то меня и убедила взять и кольцо вместе с ней. И я взял. А ночью Ольга умерла.

— А что за табакерка? — заинтересовался Сережка.

— Как, ты ее не видел у меня в студии? Ну в общем-то обычная табакерка, кустарное изделие начала века. Липовая коробка, на ней накладка перламутровая, голубки целуются. Ничего особенного. Но эта скромная вещь, Сережа, реликвия. Когда-нибудь по всей стране музеи будут памяти партизан, рядовых солдат войны.

Но последних слов Сережка не слышал. Взгляд его стал серьезным, сосредоточенным. «Голубки? Да ведь у деда на табакерке тоже были голубки… Были!.. Были?.. Ну и что? Мало ли одинаковых вещей бывает?.. Надо посмотреть, самому посмотреть…»

Сережкина задумчивость удивила художника. Очень он пожалел, что в руках у него руль, а не угольный карандаш. Вот оно то состояние, которого он так долго добивался от Сережки и заставал его лишь в недолгие секунды.

— Павел Андреевич! — прервал Сережка установившееся молчание. — А можно сначала к вам в студию на табакерку посмотреть?

В этой просьбе Павел Андреевич отказать не мог. И прибавил газ. Высокий зеленый лес по обеим сторонам дороги рванулся навстречу с усиленной скоростью.

В студии, когда Павел Андреевич протянул Сережке табакерку, у парня аж руки задрожали. Как похожа она на дедовскую? И голубок один без клюва. Только та вроде побольше была, помассивнее. И голубки наряднее.

«Та или не та? Хотя мало ли их, наверно, с голубочками, даже ломаными? — подумал он опять. — А вдруг та? Что тогда? Деда же в войну в деревне не было! А табакерку бабушка дяде Антону дала. Точно, дяде Антону, — вспомнил Сережка тот день, когда досталось ему от деда за краденый табачок. — Да нет, та табакерка больше была. Ну, конечно! Эта другая… Партизанская…»

— Сережа, что с тобой? — встревожился Павел Андреевич, заметив Сережкино беспокойство. «Вот ведь как прочувствовал всю историю, — с уважением к мальчишке подумал Павел Андреевич. — Неужели так бывает? И года не прошло, а совсем другой человек серьезный, вдумчивый». — А знаешь, Сережа, возьми ты эту табакерку себе, как память…

Сережка поднял глаза.

— Да нет! Не обо мне, конечно, память, о тех, кто погиб за всех нас, за меня, за тебя, за маму твою…

Наступил июнь, и в саду снова закружился тополиный пух. В этом году его было больше, чем в прошлом. Пух летел так, будто кто-то вспорол множество перин и вытряхнул их на улицу. Теперь пух покрывал не только землю, мостовую, но и садился на лавочки, штакетник, крыши подвалов.

У того тополя, на котором была когда-то ржавая пластинка, пух лежал большим сугробом. Он, казалось, был похож на могилу, над которой росло дерево. Но это, конечно, только казалось, потому что вспоминался Минюха и вся та трагедия, которая случилась в саду несколько лет назад.

Как только Сережка сдал экзамены, он заявил матери, что поедет в деревню.

— И правильно! — ответила она. — Что здесь-то в пыли гонять. Лето, говорят, в этом году будет жаркое…

Перед самым отъездом он зашел к Кольке проститься. Увидев его, мальчик обрадовался.

— Заходи, заходи, Сережка! — потянул он его за руку. — Мне вчера в школе скрипку дали, чтобы дома играть… Не насовсем, конечно. Зато она лучше моей…

Скрипка, как показалось Сережке, была такая же, как и та, которую сломали. Он не увидел между ними никакой разницы. А вот футляр был совсем другой — новый, без царапин и даже блестел. Но что Сережку особенно поразило, так это то, что внутри футляра была приклеена какая-то мягкая материя, до которой так и хотелось дотронуться рукой.

Звуки скрипки отодвинули все желания. Кольнуло что-то такое, что заставило опять вспомнить Никольское. Увиделся мальчик, невысокий белокурый мальчик в тоненькой рубашонке. Именно в белой… И ворот на ней распахнут. Мальчик стоит на деревянном ящике, на котором черными буквами написано что-то по-немецки, а на шее веревка. Сережка даже увидел глаза мальчика… И взрослые сейчас его будут убивать.