Лев Николаев - Тополиный пух: Послевоенная повесть

Музыка внезапно оборвалась, и Сережка очнулся.

— Ты что? — посмотрел он на Кольку. — Играй, играй дальше…

Скрипач опять начал, но на этот раз уже деревня и мальчик пропали. Музыка теперь напоминала Сережке речку, которая все торопилась и торопилась куда-то.

Окончив играть, Колька опустил скрипку, и Сережка заметил, что он поклонился. Это было неудивительно — в музыкальной школе его этому учили. Правда, поклоны были разные. Перед учителем одни, перед ребятами другие, ну а когда уже выступал на сцене, то кланялся как настоящий артист. «Поклон — это благодарность тем, кто тебя слушал», — объясняли ему в школе, и Колька это хорошо усвоил. Однако, выступая в тот день, когда ему сломали скрипку, и кланяясь после своего исполнения, как «настоящий артист», он затем так подмигнул в зал, что моментально пропал весь его артистизм. В секунду он показался всем простой и обыкновенной мелюзгой, на которую вообще можно не обращать внимания, а при удобном случае даже дать подзатыльник.

Бывает так, что человек каким-нибудь одним жестом снимает с себя всю важность. А важность у Кольки была — он играл на скрипке. Однако мальчик никогда этим не кичился. Он никогда не заботился о славе и вообще о том, чтобы все знали, что он играет на скрипке. И правильно делал. Ребята никогда не соглашаются с тем, что отличает сверстника. И не потому, что завидуют, а просто считают, что все должны быть равными. В этом проявляется ребячий демократизм… И не дай бог его нарушить! Сколько уже драм было по этому поводу.

Колька удивился тому, как слушал его Сережка, и тому, как он сказал: «Играй, играй дальше…» А потом удивился еще больше, когда Сережка, засунув за пазуху руку, достал оттуда какую-то маленькую коробку и показал ему.

— Смотри, что у меня есть… — сказал он так, будто это действительно была какая-то очень дорогая вещь.

«Ну и что? — заметил про себя Колька. — Коробка как коробка. Блестит только что-то на крышке, и все».

— Табакерка… — пояснил Сережка. — Партизанская…

Больше он говорить ничего не стал и снова отправил табакерку за пазуху.

На перроне было жарко. Асфальт размяк под палящими лучами, нагрелось все: стоящие на рельсах вагоны, палатки, разбросанные по всему перрону, фонарные столбы…

Хромая под тяжестью чемодана и обгоняя друг друга, спешили люди. Носильщики толкали впереди себя тележки, совсем не заботясь о том, что с них может свалиться какой-нибудь чемодан, узел или пристроенный на самом верху портфель.

— Берегись! Дорогу! — раздавались их зычные голоса, и все, кто оказался впереди, шарахались в сторону. У входа в вагоны стояли очереди, и неулыбающиеся проводники пропускали пассажиров в тамбур.

— Вот наш! — остановилась Надежда Петровна у восьмого вагона. — Здесь поедешь…

В деревню его провожали мать и Максим Матвеевич. Прежде чем Сережка переступил неширокий проем, отделяющий тамбур от асфальтового покрытия, Максим Матвеевич сунул ему сверток.

— Отдашь деду, — сказал он.

Вскоре мать и Максим Матвеевич вместе со всеми, кто был на перроне, поехали куда-то назад — вагон тронулся, а через минуту за окном оказались только рельсы подъездных путей. Потом снова появились дома. Город долго не кончался. Он будто не хотел выпускать поезд из своих каменных объятий и бежал вместе с ним. Наконец пейзаж начал меняться: показались поля, рощицы, сплошной линией потянулись деревянные домики.

Доехал Сережка, как ему показалось, быстро. Когда сошел с поезда, уставшее солнце уже не было жарким, как несколько часов назад. Легкий ветерок шевелил невысокие кусты, стоящие забором вдоль железной дороги. Наперебой трещали кузнечики. Сережка поднял голову и вспомнил деда, который говорил, что небо за границей совсем другое. «Какое же оно там?» Вскоре он уже спускался в низину и пошел в мягкой прохладе приближающегося вечера. Показался Настенькин лес, а потом обозначились и высокие журавли колодцев. Освещенная заходящим солнцем деревня так и горела малиновыми вспышками окон.

Подойдя к дому, Сережка обратил внимание на покосившееся крыльцо, опустившуюся дверь, которая даже задела пол, когда он ее открывал.

Дома была только бабушка.

— Внученька! Внученька приехал! — кинулась она к нему.

Серафима Григорьевна усадила Сережку на сундук, покрытый все теми же половичками, и стала расспрашивать:

— Ну, как вы там, в Москве? Что нового? Как мать?

Пришел дед, начали собирать ужин.

Петр Васильевич сидел невеселый, пил молоко, откусывая от большого ломтя хлеб, и молчал.

— Нездоровится нашему дедушке, — сказала Серафима Григорьевна. — Намедни так прихватило, что впору в больницу везти.

Дед, как заметил Сережка, и вправду начал сдавать. Он сгорбился, стал медленнее ходить.

Поужинав, дед пересел на стул, закурил из привезенной ему в подарок пачки. Голова его окуталась белым дымом.

— Жарко у вас там, в Москве? — поднял он глаза на Сережку.

— Очень. Даже душно бывает…

Петр Васильевич с удовольствием подумал о превосходстве деревни. «Конечно, здесь тоже бывает жарко, но все-таки не так…»

— Ну вот… А ты еще не хотел к нам приезжать…

Сигарета в его руках убывала. Пепел падал на брюки, на пол.

«Показать или не показывать? — решал Сережка. — А может быть, потом? Ну, конечно, потом… Сейчас уже поздно…»

Спать его положили в горнице. Серафима Григорьевна принесла простыню, одеяло.

— Не замерзнешь? — ударила она кулаком в подушку. — Под утро всегда свежо бывает. Хотя, пожалуй, нет, — ответила она сама себе. — Одеяло теплое, сама стегала…

Ощутив мокроватую прохладу простыни, Сережка накрылся до самых ушей. Пахло сеном. В закрытые окна смотрела луна. «А тогда, наверное, луны не было, когда партизаны постучались к Ольге, — вспоминал он рассказ Павла Андреевича. — Конечно, не было. Она б тогда их сама увидела…»

Проснулся он от неприятного скрипа дверей и громкого мычания коровы. Повернулся на другой бок. Хотел заснуть, не удалось — корова мычала методично, с равными перерывами.

Выгоняли стадо, а эти минуты в деревне всегда бывают неспокойными. Потом, правда, все стихает, и только слышатся глухие, как выстрелы, удары пастушечьего кнута. Но пропадают и они. Деревня снова погружается в тишину, как бы начинает досыпать, недовольная тем, что ее разбудили.

Сережка поднялся с кровати, подошел к окну, попытался открыть. Створки не поддавались. «С зимы не раскупоривали», — подумал он. Постояв немного, снова нырнул в мягкий пуховик и накрылся тяжелым одеялом.

Свежесть утреннего воздуха, проникающего с улицы, и аромат сена, который Сережка почувствовал еще вечером, должны были вернуть ему сон, но он не заснул.

Появившись в комнате, где бабушка уже громыхала ухватом, а дед все так же сидел на стуле, как будто и не поднимался с него со вчерашнего дня, Сережка ни с того ни с сего сказал: