Лев Николаев - Тополиный пух: Послевоенная повесть

— Смотрите, что мне Павел Андреевич подарил, — и он торопливо достал из кармана табакерку. — Партизанская…

Дед с бабушкой подняли на него глаза.

— Ее тот партизан обронил, которого повесили у нас в деревне.

— А ну-ка дай-ка сюда, — попросил дед. — Что-то уж больно знакомая вещица!.. Да какая же она партизанская?.. — разглядев ее со всех сторон, сказал Петр Васильевич. — Это моя табакерка… Вон и клювик у одного голубка отломан. Ты ж сам и обломил.

— Да ты что, дед? — неестественно улыбнулся Сережка, припомнив, очевидно, в эту минуту все свои сомнения, которые у него были. Он почему-то не захотел сейчас возвращаться к ним. Может быть, потому, что давно уже решил, что это не дедовская табакерка, а может, просто испугался чего-то…

— Твоя же табакерка больше была, — усомнился Сережка.

Но дед уже не отступал.

— Это ты был тогда меньше, — все так же спокойно заметил Петр Васильевич. — Вот тебе и кажется… А табакерка моя! Моя…

Он перевел молчаливый взгляд на бабушку, а потом снова посмотрел на Сережку.

Сомнений у Сережки становилось меньше. «Табакерка деда! Она была в войну у дяди Антона… Он ее потерял — так рассказывала бабушка. Но ведь Ольга нашла табакерку у своего сарая, в котором прятался партизан. Значит, дядя Антон подходил к сараю, видел там партизана…» Мысли путались. В памяти снова звучал рассказ Павла Андреевича, и снова слышались слова деда, что это его табакерка. «Неужели предал дядя Антон? Неужели?..» Предположение крепло, вытесняя все остальное, и даже превращалось уже в какую-то убежденность. «А кто же? Кто же еще?»

И Сережка высказал все вслух.

— Ты что мелешь-то? — тут же крикнула бабушка. — Что глупости-то говоришь?

Она вонзила в Сережку свои маленькие сверлящие глазки, в которых отчетливо уже был виден испуг, и подошла ближе.

— Да, дядя Антон, — твердо повторил Сережка. — Это он предал…

…В ту ночь Антону не спалось. Он несколько раз вставал, подходил к окну, а потом снова ложился.

Подойдя к окну в который раз, вдруг увидел, что на крыльце Степанидиного дома кто-то стоит. Присмотревшись, отчетливо различил, что стоящих было двое, увидел и то, как они ушли, а утром, когда только начало светать, отправился к немцам. Немцы-то и велели ему не спускать глаз со Степанидиного дома.

Когда уже взошло солнце, из дома вышел Шурка и направился в сторону поповских выселок. Антон устремился за ним. Крался по кустам, как волк, боясь обратить на себя внимание мальчика; у дороги тогда ничего не подозревавший Шурка замедлял шаг, и Антон, сгорбившись, снова крался. Сомнений не было — Шурка шел к священнику.

Спрятавшись в небольшой низине, Антон увидел, что Ольга с Шуркой о чем-то говорят. Когда Шурка повернул обратно, Антон не заторопился за ним, а продолжал наблюдать за домом священника. С крынкой в руках появилась Ольга, пошла к сараю. Вернулась оттуда без крынки. Это Антона насторожило еще больше, и он во что бы то ни стало решил пробраться к сараю. Он подполз к нему с той стороны, где лежали бревна, заглянул в неширокую щель и увидел человека.

Вот здесь-то, у бревен, у него и выпала из кармана табакерка…

— Дальше события разворачивались быстро. Узнав все, что он видел, немцы поехали на двух грузовиках: на одном — за партизаном, на другом — за Степанидой и Шуркой.

В тот же день Сережка уехал в Москву. На станцию его провожал дед. Дед догнал внука уже далеко за деревней и, сойдя с телеги, пошел рядом. Сережке почему-то показалось, что это та самая лошадь, которую он в прошлом году запрягал у дома, когда дед приезжал обедать. «Ну, точно она! И грива у нее такая же нерасчесанная».

Уже скрылись высокие журавли деревенских колодцев и пропал Настенькин лес. Приближались к низине.

— Ты это… — как-то неуверенно произнес дед. — Надумаешь, приезжай… Приезжай когда хочешь… И матери поклон передай от меня…

Деду опять захотелось уговорить внука остаться, но он понял, что Сережка все равно не останется.

Слева до самого леса расстилался луг, а справа начинались поля. Станция была уже совсем рядом. Единственное, о чем жалел Сережка, это о том, что так и не успел подойти к сараю, где прятался партизан, а еще о том, что не увидел Васятку.

Когда последний вагон поезда, на котором уехал Сережка, пропал из виду, Петр Васильевич тяжело вздохнул, нащупал табакерку в кармане и направился в сторону милиции.

Сережка вошел в свой двор и увидел все те же три пятиэтажных корпуса. Потом внимательно посмотрел на четвертый, прямой, длинный.

«А он и вправду похож на корабль, — подумал Сережка, вспоминая чье-то сравнение. — На большой океанский корабль, — который скоро уйдет в дальнее плаванье…»

А в саду все так же кружился тополиный пух… Он был легким, как сам воздух, и потому, наверно, так долго не опускался на землю. Пух лез в глаза, в нос, садился на губы, но не раздражал, а был даже приятным. Может быть, потому, что пришло уже настоящее лето и было совсем тепло?

Вечером мать ему сказала, что Павел Андреевич прислал деньги.

— Какие деньги?

— Деньги… — повторила мать. — Пишет, что это твой гонорар…

Сережка не понял. Видимо, незнакомое слово «гонорар» спутало его окончательно.

— Ну, это он как бы тебе за работу, за то, что ты позировал ему… Вот письмо…

Мать протянула разлинованный листок бумаги и мягко улыбнулась:

— Вот какой Павел Андреевич… Но только я думаю, не надо брать нам этих денег… Обратно их надо отослать.

Она испытующе посмотрела на сына, как бы выжидая.

— Мам, а сколько стоит скрипка? — спросил он.

Замечено, если писатель хочет серьезно заявить о себе в литературе, он приходит со своей темой. Тема, с которой пришел Лев Николаев, на первый взгляд может показаться не новой. У нас о детях и для детей пишут много. Но если взять возрастные периоды, то предпочтение в основном дошколятам, младшим школьникам и еще тем, кто уже способен влюбляться. Двенадцати-четырнадцатилетние как бы находятся в тени. Хотя нет никакого сомнения, что это сложный возраст, переломный, легко ранимый. Может быть, именно поэтому к нему так редко и обращаются.

Повесть Льва Николаева «Тополиный пух» — одно из немногих обращений к этому за последнее время. К тому же послевоенные годы тоже редко находят еще свое отражение…

Мне хорошо помнится весна сорок пятого года, высокое небо и море, чистое-чистое, словно снег. На нашей улице, как и в московском дворе, где живет герой повести Льва Николаева Сережка Тимофеев, тоже росли тополя. Но тополя росли пирамидальные, и пуха от них не бывало. Они тянулись вверх по улице, грозные, как стволы зениток. А зенитки, самые настоящие, прятались под ними, укрытые маскировочными зелено-ржавыми сетями.