Ольга Румбах - Ловля ветра, или Поиск большой любви

Все, на что, грубо говоря, ставила — пропало, и нет его.

Но есть дети. И это немало.

Ирка пьет чай. Говорит о своих старших… О младшеньких… И лицо ее, все еще озабоченное и печальное, оттаивает и смягчается.

«Та-а-к…» Петровна, в халате, стоит у разверстого шкафа, из глубин которого смотрит на нее разноцветное тряпье. «Та-а-к», — тянет она задумчиво.

Всякой женщине известно чувство легкого отчаяния, когда она торопится, а ей «решительно нечего надеть». И это ничего, что одежда буквально сама выпрыгивает из шкафа, желая быть надетой, что ее груды и груды, и не хватает никаких вешалок и площадей, чтобы хранить ее в приличном состоянии. Что даже если удается, слегка все это подперев, захлопнуть дверцы шкафа или задвинуть ящик комода, все равно остаются висеть какие-то рукава, шнурки и прочая дребедень. Да, Петровна не была аккуратисткой (или «чистоткой», как говорила ее бабушка — всегда с оттенком презрения). Присутствовал в ее жизни элемент хаоса. С глубоким почтением относилась Петровна к хозяйкам, которым удается хранить одежду в аккуратных, ровных стопках, которые никогда не рассыпаются и не норовят, как в Петровнином шкафу, перемешаться с соседними, вывалиться наружу или хотя бы завалиться набок.

Впрочем, комплексовать по этому поводу Петровна перестала давно, как только прочитала, или услышала, уж не помнит, что хаотичность — верный признак творческой натуры и что лишь из хаоса способно родиться что-то по-настоящему новое.

Муж творческую натуру жены признавал и терпел все это безобразие. Тем более, что мечтали они с женой о даче. «А уж как дача будет, — рассуждал, — тогда-то весь этот хлам и пригодится». И все же лицо его делалось кислым, когда Петровна виновато доставала из сумки очередную, — купленную очень дешево (честное слово!) — вещь.

Он терпеливо подбирал то, что вывалилось после утреннего одевания жены, и прятал к себе в просторный шкаф. И Петровна, заглядывая туда по супружеской надобности, с радостными воплями находила свою вещицу, как выяснялось, самую любимую. А однажды даже в сарае нашла. В самом плачевном состоянии. И тоже любимую. Как пишут в протоколах, ответчик вину свою не признал и пояснил, что данную кофточку он взял не помнит где, но помнит, для каких нужд — стекло ему надо было принести из ближайшей мастерской. Ага.

«Давай-давай!» — поторопила себя Петровна, ибо очень спешила. Юбка выбрана — висит на стуле, образуя красивые фалды. Юбка черная, с едва заметным узором цвета бордо. И этот самый узор не позволяет Петровне надеть свитер, который тоже имеет какой-то декор, не подходящий к юбочному. «А, у меня же есть черный пиджак, — обрадовалась Петровна и метнулась к шифоньеру. — … А что же под него надеть?..» И опять — с тоской — к шкафу с неправильными стопками черной, красной, бежевой и, конечно, зеленой одежды, поскольку глаза у Петровны зеленоватого цвета. Погрузила руки во все эти женские сокровища, что-то вытянула, рассмотрела: вроде то, да шея слишком открыта, а сегодня Петровне надо быть одетой особенно строго. Да и иззябнешь вся, с голой-то шеей, чай не Петровки — март на дворе.

Шарф надо. Или шейный платок. С усилием (надо мужу сказать, заедает что-то) отодвинула дверцу шкафа, уже в прихожей. Картина та же: веселый микс из шарфов, береток, шейных и иных платков, платков на всякую потребу. Есть даже галстуки, их Петровна тоже любит и покупает, но никогда не решается надеть — считает, что это как-то уж слишком. И так модницей слывет в коллективе, в ее-то лета…

«Если на шею этот платок надену, в тон узору на юбке, то на голову-то какой? Потемнее желательно и однотонный… Черный? Ну, это уж вовсе как-то…»

Потом Петровна еще долго одевалась, решая попутно массу проблем, вроде: новенькие колготки надеть или штопаные (муж не любил, когда Петровна штопала колготки, даже самую маленькую дырочку, это он считал укором себе); ботинки надеть или (взгляд в окно, на термометр) полусапожки… ну и так далее, не будем уж вдаваться в подробности.

Время шло, Петровна опаздывала. Наконец она вышла в прихожую, накинула черный платок, повязала его по-деревенски вокруг шеи. Спохватившись, расчесала короткую седую челку, оставив нечесаным все, что под платком. Натянула стильную черную куртку с обилием пуговиц и шлевок. Бряцая всем этим, порылась в сумке, достала ключи… Быстрый оценивающий взгляд в зеркало. Потом скрежет ключа в замке… Все стихло. Из комода, шифоньера и шкафа в прихожке остались торчать рукава, шнурки, какие-то охвостья — зеленые, бежевые, в мелкий цветочек, который, этот самый мелкий цветочек, Петровна тоже очень любила. Сама же она спешила в церковь, слушать Великий покаянный канон Андрея Критского, ибо шла первая неделя Великого поста.

«Помилуй мя, Боже, помилуй мя…» — печально пел хор, и Петровна грациозно, как ей казалось, опускалась на колени, не забыв подобрать свою юбку с красивыми фалдами.

Как известно, уборка — это перемещение всякого хлама в незаметные места. Именно этому бессмысленному занятию и решила посвятить свой выходной Петровна. Повязав голову косынкой и засучив рукава, она сидела на полу перед раскрытой дверцей шкафа. Косые лучи солнца грели ухо, теплыми квадратами лежали на полу и безжалостно высвечивали и крайнюю облупленность стенки, когда-то модной, импортной, и мелкий мусор по углам, куда не доставали ни равнодушная к чистоте швабра, ни ленивый обгрызенный веник.

Петровна была большая рукодельница. Оставшись когда-то, еще в девяностые, без работы, с полгода унывала страшно. А потом стала шить кукол, лепить из соленого теста, заниматься флористикой. И так это ее увлекло, такие забавные из-под ее рук выходили типажи, что следующие пять лет она и не помышляла о работе.

Итак, Петровна медлила, сидя перед отверстым шкафом и чувствуя себя неспособной упорядочить открывшийся глазам хаос. Наконец, тяжко вздохнув, потащила на себя большую развалившуюся коробку с обрывками ниток, кусками кружев, веревок и мотками проволоки. Дальше, в таинственной глубине шкафа, покосившимся рядком стояли рамочки с картинками из соленого теста, давно забытые. Петровна последние пару лет увлеклась живописью и думать забыла о наивных этих картинках.

И все же найти их было так же приятно, как рассматривать старые семейные фото. Вот в щелястой рамочке (сами делали с мужем, никак не могли угадать правильный угол) на синем поле летящая фигура дородной женщины за руку с девчушкой в красном платьице. Помнится, на выставке (и выставка случилась, да не где-нибудь, а в далекой Эстонии, в Музее наивного искусства) ее все с Марком Шагалом сравнивали. Все-то у нее люди летели куда-то. Забавные, милые, обыкновенные люди, что ежедневно бредут по мелким своим делам пыльными улицами, уворачиваясь от обнаглевшего транспорта, сидят в троллейбусах, снуют по рынкам, а как стемнеет, валяются перед телевизорами в горбатых своих домишках. А на ее картинках они летали с задумчивыми и нежными лицами, — с такими лицами люди, наверное, покидают надоевшее за жизнь тело.