Ольга Румбах - Ловля ветра, или Поиск большой любви

И еще картинка — корова с цветком в зубах вальяжно развалилась на сене, выставив розовое вымя — дань рынку и блудливому, разнузданному веку. И еще одна… Мужчина обнимает за плечи женщину в цветастом платье, голова к голове, как на семейном фото. Да, с этой картинкой связана целая история, ради которой, собственно, и затевалось это повествование.

Петровне иногда заказывали слепить какого-нибудь персонажа с портретным сходством. Сходство, конечно, довольно условное, но все же… И вот к юбилею семейной пары заказали эту картинку. Обрисовали наружность, мол, он — с усами, с небольшими залысинами, нос уточкой… Она — блондинка с голубыми, само собой, глазами. Поженились недавно. Любовь — в самом разгаре.

Петровна не мешкая взялась за дело. Пара получилась — загляденье. И нос уточкой, и кудри белые накрутила для блондинки. Запекла их, голубков, в духовке. Дух в доме стоял хлебный — они пусть из соленого, но все же из теста. Муж Петровнин пришел, жадно потянул носом: «Пирог печешь?» Приземленный человек, что с него взять? Тут высокое искусство, а он…

Когда заказчик забирал готовую картинку, Петровна, так, на всякий случай, сказала: «Если не понравится… ну мало ли чего… так можно назад вернуть, я не обижусь». А сама подумала, что вряд ли вернут, очень уж они славные получились. И… ошиблась. Картинку вернули. И вернули с бурей негодования. А при чем тут Петровна-то? Сами накуролесили и возмущаются. А дело вот в чем. Когда картинка была подарена, с большой помпой, при гостях, блондинка, хозяйка дома, вдруг сделалась малиновой и, роняя табуретки, кинулась на кухню. Муж ее изменился в лице и глядел с ужасом на картинку, где изображены были, голова к голове, очень достоверно, он и… его первая жена! Да-да, первая жена.

Ну, все смешалось в доме. Вторая жена, юбилярша, рыдала на кухне, горестно повторяя: «Они нарочно, нарочно все подстроили…» Муж ее пристыжено молчал. Гости смущены, но не настолько, чтобы уйти от богато накрытого стола.

Обескураженный даритель запихал поскорее, обламывая белые локоны, предмет искусства в портфель — и был таков.

Солнце уже переместилось выше, смотрело искоса на компьютерный стол и намекало, что монитор тоже следует протереть. Но Петровна этого не замечала. Она сидела на полу среди мотков кружев, красивых тряпочек, среди своих картинок со смешными и грустными лицами на них и думала вот о чем. Она сама жила, и жила счастливо (а может, просто спокойно?) во втором браке. С первым мужем они поженились совсем юными и были очень и очень разными. Ну, само собой, ведь он — мужчина, она — женщина. Согласитесь, это гигантская разница. А юность еще и усугубляла противоречия, обостряла их. Вспомнилось, как ехали они с мужем в троллейбусе и горячо спорили о том, как правильно называть чашку. Там, где выросла она, чашкой называли тазик без ручек. А то, что здесь называют чашкой, в тех местах — бокал. И так непримиримо спорили, и никто не хотел уступать, пока не повернулся к ним сидящий впереди мужчина и не сказал: «Детки, милые вы мои, да какая разница, как вы это назовете! Просто живите дружно, жалейте друг друга, вот и все, и будете счастливы!» И притихли они, и призадумались, да видать, ненадолго. Много еще было всего, слишком много… Да и как иначе? Он — единственный сын состоятельных родителей, она — последний ребенок в многодетной семье, где все, все было по-другому. Денег неизмеримо меньше, но тепла, сострадания, уважения друг к другу гораздо больше. Вот и приходилось каждый свой шаг, каждую эмоцию объяснять, и спорить, спорить… А однажды он даже сказал, желая уколоть ее побольнее: «Так и надо, что вашего Христа распяли». Она плакала. Хотя ни он, ни она не были верующими на тот момент.

Потом дочка родилась. Но стало, кажется, еще сложнее.

Лет пять еще мучили друг друга, ведь сама-то она тоже не подарок, от отчаяния пускалась в такое, что вспомнить страшно. Ну, развелись. Точнее, нашел он себе другую. Кстати, блондинку.

Потом уж прочитала Петровна у святых отцов, что следует не только одной веры себе мужа приискивать, а и одних культурных традиций, одних взглядов. И что заблуждаются те, кто думает, что перевоспитает супруга. Как бы не так! Только сердце себе изранишь, изорвешь. А он (или она) все равно останется при своем.

Со вторым мужем все было гораздо спокойнее, экономнее, что ли.

«Ну какая любовь, — мягко говорил он, приглаживая рукой столешницу, — была у него такая привычка, — в нашем-то возрасте…»

Она низко опускала голову, чтобы не видно было разочарования на лице. Сама-то она искала только и только любовь.

Обоим в то время было чуть за сорок. И вот уж пятнадцать лет вместе.

«Вот видишь, — говорила себе Петровна, — правы были наши бабушки, и на уважении семью можно построить». И была вполне довольна и даже счастлива. Только нет-нет, да и всплывет в памяти юное лицо мужа… Как едут они все втроем от родителей… Теплое плечо мужа, пушистые волосы дочки… И так больно сожмет сердце, так больно…

И возьмет Петровна Книгу и прочтет: Он уже не призирает более на приношение и не принимает умилостивительной жертвы из рук ваших. Вы скажете: «за что?» За то, что Господь был свидетелем между тобою и женою юности твоей, против которой ты поступил вероломно, между тем как она подруга твоя и законная жена твоя… Итак берегите дух ваш, и никто не поступай вероломно против жены юности своей (Мал. 2,13,14–15)…

И еще: сказано также, что если кто разведется с женою своею, пусть даст ей разводную. А Я говорю вам: кто разводится с женою своею, кроме вины любодеяния, тот подает ей повод прелюбодействовать; и кто женится на разведенной, тот прелюбодействует (Мф. 5, 31–32).

Все началось с того, что умер Мишка. Его любили. Жалели, подкармливали. А потом он заболел. Стал неряшливо-косматым, одышливым, припадал на все четыре лапы. Я не сказала? Мишка — это пес дворовый, кажется, водолаз, крупный такой, весьма устрашающего вида. Он жил во дворе кафедрального собора, под красивой березкой в деревянной будке. Именно жил: Мишка так привык к постоянным толпам народа, что об охране территории речь не шла. Лежал себе целыми днями за невысоким заборчиком, смотрел равнодушно на текущий мимо людской поток, как на вечно шумящую реку, иногда выходящую из берегов. Ну, умер. Гиподинамия при хорошем питании до добра не доводит.

Погоревали и стали думать, что делать дальше. Все-таки по ночам пес неплохо контролировал территорию. Вид у Мишки был устрашающий, лихие люди его боялись. Как рявкнет, бывало, на расшумевшуюся за оградой молодежь, у тех мат в горле и застынет. «Мат — пароль плебеев», — считал академик Лихачев. Мишка об этом, возможно, не знал, но матерной речи на дух не переносил.