Джереми Дронфилд - Мальчик, который пошел в Освенцим вслед за отцом

После того как с командным пунктом было покончено, Фрица с еще шестью счастливчиками Столтен отобрал для строительства душевого блока. Фриц клал печи под присмотром гражданского бригадира; тот доводил его до белого каления. Якоб Преусс страшно шумел и выслуживался перед эсэсовцами. Он постоянно орал на заключенных, а если рядом оказывался охранник или офицер, то выбрасывал вперед руку и кричал «Хайль Гитлер!» Фриц едва его терпел.

Однажды Преусс вызвал Фрица к себе в кабинет.

– Ты куда постоянно торопишься? – спросил он.

Фриц оторопел; он всегда работал быстро, и его пока за это не ругали.

Преусс понизил голос и сказал:

– Если будешь строить так быстро, мы скоро все закончим, и меня отправят на фронт!

Фриц не знал, что отвечать. Он оказался перед дилеммой. Если работа замедлится, на арестантов падет гнев СС. С другой стороны, если Преусс изобретет какой-нибудь предлог и нажалуется на него охране, это будет фатально. Фриц решил, что безопасней немного притормозить. После этого Преусс стал вести себя куда дружелюбнее и даже договорился о дополнительном пайке для своих рабочих. Его поддерживал еще один гражданский, сварщик из Вроцлава Эрих Буковски. Оба признались, что надеются на поражение нацистов.

И действительно, оно уже не казалось невозможным. До сих пор Германия одерживала победу за победой. Но в феврале в лагерь просочились новости о сдаче немецких войск русским под Сталинградом. Оказалось, что нацисты не так уж непобедимы.

Фриц услышал это радостное известие от французского гражданского по имени Жан, которого называли просто «Усы» из-за экстравагантной нафабренной конструкции под носом. Жан рассказал о французском Сопротивлении. Фриц тут же передал информацию отцу и друзьям, когда они встретились вечером. Однако Сталинград, Британия и Африка, где союзники нанесли поражения Германии, находились от Освенцима слишком далеко.

Пальцы Густава ловко поворачивали кусок кожи, подрезая края и проталкивая толстое шило сквозь упругий, гибкий материал. Он был доволен своим нынешним положением, насколько это было вообще возможно. Работы хватало, он даже стал надзирателем – под его началом трудилось несколько кое-как обученных подмастерьев. Ему очень повезло работать в закрытом помещении в зимние месяцы, да, собственно, даже в мае и летом там было куда лучше, чем в транспортной колонне или на комбинате.

Стараясь жить сегодняшним днем, Густав убеждал себя, что обязательно выживет. Фриц не разделял его сангвинический, непоколебимый принцип извечного оптимизма; он постоянно беспокоился – о друзьях, об отце, о будущем. Он тревожился за Эдит и Курта, волновался, что сталось с матерью и Гертой. Он слышал, что творилось в Биркенау – особенно страшные вещи рассказывали «секретчики», работавшие в зондеркоманде в крематориях, – и это было жутко даже вообразить. Внутри него рос гнев, порожденный беспомощностью. Характером он отличался от отца. Густав старался не зацикливаться на трудностях. Он гнул спину, делал свою работу и жил текущим моментом. Фриц же чувствовал, что приближается момент, когда он не сможет больше подавлять в себе ненависть к нацистам. Он боялся представить, какой за этим последует взрыв.

Погруженный в свои мысли, Густав сидел за рабочим столом с шилом в руках и не подозревал, что неподалеку, по другую сторону дороги и железнодорожного полотна, на комбинате Буна, зрело решение, которое угрожало положить конец его относительно сносному существованию.

Строительство комбината до сих пор отставало от графика [356] Hayes, Industry , с. 358. , и из Берлина с инспекцией приехала офицерская комиссия. Гиммлер требовал ответа. Лейтенант Шеттель и представитель И. Г. Фарбен провели комиссию по стройплощадке. И офицерам совсем не понравилось то, что они там увидели. Громадный комбинат не был построен даже наполовину, и ни один из корпусов не мог приступить к работе. Фабрику по производству метанола должны были вот-вот запустить, но гораздо более важные заводы по выпуску резины и горючего предстояло строить еще несколько месяцев, может, даже год.

С каждой минутой комиссия мрачнела все сильнее. Офицеры обратили внимание, что примерно треть строителей – заключенные, слабые и не такие трудоспособные, как платные гражданские рабочие. Мало того, их приходилось постоянно охранять, на что также уходили драгоценные ресурсы. Однако больше всего офицеров возмутило, что многие бригадиры у арестантов оказались евреями. Шеттель объяснил, что арийцев в Моновице недостаточно – сюда отправляют только евреев. Комиссия заявила, что так продолжаться не может – евреи не должны занимать руководящие посты. Шеттель получил приказ решить этот вопрос.

Через несколько дней на вечерней перекличке Шеттель вышел к заключенным вместе с капитаном Гансом Аумайером, злобным дьяволом, некогда принимавшим бухенвальдцев в Освенциме. Шеттель серьезно наморщил поросячью физиономию, словно перед ним стояла крайне важная задача. Он взобрался на трибуну, вытащил лист бумаги и зачитал номера семнадцати заключенных, приказав им сделать шаг вперед. В списке оказался номер 68523: Густав Кляйнман. Все это были евреи, занимавшие пост бригадира: в основном ветераны из Бухенвальда и Заксенхаузена.

Все гадали, что это может значить; подобные отборы происходили постоянно и обычно заканчивались одним и тем же – отправкой в Биркенау и газовой камерой.

Аумайер пристально разглядывал отобранных, с отвращением кривясь на иудейские звезды у них на груди. Звезды были в основном двухцветные, из красного и желтого треугольников, сохранившиеся с тех времен, когда нацистам еще требовался предлог, чтобы отправлять евреев в лагеря.

– Избавиться от них, – приказал Аумайер.

Надзиратель, стоявший рядом, сорвал у Густава с куртки звезду, разделил треугольники между собой и вернул ему красный. То же самое он проделал с остальными шестнадцатью бригадирами, отдавая им, изумленным, красные треугольники.

– Теперь вы политзаключенные, – объявил Аумайер. – Никаких евреев на руководящих постах в лагере нет. Запомните это! С этого момента вы арийцы.

Вот так вот просто. Для режима Густав Кляйнман перестал быть евреем. С помощью простого исправления в списке и другой эмблемы он перестал считаться скрытой угрозой и грузом на шее немецкого народа. И в этом до смешного простом решении проявился весь вопиющий идиотизм нацистской расовой идеологии.

С того момента жизнь евреев в Моновице круто переменилась. Семнадцать бригадиров, объявленных арийцами, оказались на следующей ступени лагерной иерархии и, хотя по-прежнему могли подвергаться наказаниям, были защищены от очевидных издевательств и больше не являлись животными в глазах эсэсовцев.