Юрий Пупынин - Забытое убийство

— Мне кажется, я слышал от Валеры что-то в этом роде.

— Да, мы говорили с ним...

Винсент Григорьевич, вспоминая эту встречу, смотрел на себя со стороны и ничего, кроме неловкости за молодого и, на его взгляд, глуповатого Весика, не ощущал. Как! Не разглядеть элементарной химической завивки! Пригласить ее, специалиста по живописи, в Русский музей! Отнять у нее время! Разинув рот, слушать о Куинджи! Еще подумает, что захотел получить бесплатную экскурсию.

Но я, как автор, наблюдавший эту сцену вместе с Винсентом Григорьевичем, должен отметить, что ни бедный Винсент Григорьевич, ни Весик не видели истинной Ани. Они, вообразив ее светочем и далекою звездою, не хотели замечать ее земных страданий, ее гениальной реакции на Весикову беспомощность, ее деликатности и ее простоты.

Что было делать тонкой и тактичной девушке, не знавшей ни математики, ни тем более топологии, но заметившей проблески в косноязычии молодого человека и от нежной жалости захотевшей ему помочь? Естественно, она попыталась переключить его внимание на свою внешность. Раз она ему нравится, пусть отметит позитивные изменения в том, как она выглядит. Может быть, тогда его язык освободится и обретет живые слова. Иначе говоря, вопрос «я изменилась?» означал «не правда ли, я похорошела? Что именно переменилось к лучшему в моей внешности?».

Казалось бы, этот второй, символический этаж ее вопроса мог бы быть доступен нашему герою, сильному в разнообразных приемах многократного абстрагирования! Но он не разглядел дружески брошенного ему спасательного круга в простом вопросе, он принял простой вопрос за просто вопрос.

Увидев, что Весик ничего не понял, и мысленно улыбнувшись этому (но и пожалев его), Аня была вынуждена вернуться на первый этаж, на котором слова не имели тайного смысла. Она заговорила о своих профессиональных делах, которые, как она знала, его искренне интересовали.

Ее рассуждения о живописи доставляли удовольствие всем. Прежде чем высказаться, она на какое-то время задумывалась и смотрела поверх голов, окон и пейзажей, высматривая не то вдали, не то в себе удивительные вещи. Более всего завораживали ее трактовки картин. Из всего — даже из статического пейзажа или сонного портрета — у Ани получался небольшой рассказ, сплетающий жизнь художника, историю живописи, человеческую психологию и философию, а также житейскую мудрость в нечто вроде притчи или новеллы. Аня была великим интерпретатором и сопоставителем. Одна из первых ее статей называлась «Радуга в русской живописи», в которой она сравнила работы Саврасова, Куинджи, Сомова и некоторых других авторов, изображающих это веселое явление природы. Ее учитель, профессор Юсупов, говорил, что из названия этой статьи следовало бы исключить предлог «в».

Впрочем, она любила не только традиционную живопись, но и авангард: Малевича, Татлина (Весик их не любил, считая математическую сторону их работ абсолютно безвкусной). Ее воображение умудрялось разглядеть в кажущемся живописном хаосе некую гармоническую точку: славный, теплый домик на берегу озера, тайно построенный живописцем, думавшим, что никто не узнает, из какого места он посылает в мир свои гневные, скорбные или просто эпатирующие произведения. Именно благодаря этому хаос в ее аналитических новеллах ощущался по-настоящему хаотическим, скорбь художника — ужасной, а эпатаж дерзкого мастера действительно доводил до истерики или бешенства.

Ане пророчили судьбу крупного искусствоведа. Ей мешало только отсутствие сколько-нибудь явного желания выделиться. О Куинджи она упомянула лишь из жалости к Весику, которого, чтобы разговорить, как она поняла, нужно было, наоборот, отвлекать от себя самой и собственных чар. Не забывайте также, что Аня была замужем за Валерой и непременно любила его! Она просто обязана была контролировать свои чувства, что она и делала. Напоминаю, что в вопросе «я изменилась?» не было ни шага к флирту, а только стремление расшевелить зажатого поклонника.

Тем временем Винсент Григорьевич недоумевал. Он уже попрекнул себя этой маленькой встречей, Бог знает какой давности, но продолжал ничего не понимать. Зачем? В поисках чего нескончаемыми кругами он бродит и бродит в своей памяти? Какая колдовская сила крутит и ведет его, что нужно ей?

И все же шел и шел он, надеясь получить разгадку сегодняшнего своего состояния, когда не знаешь, как и куда жить. Отчего он не нажил богатства, как Жора, не пытался возвысить славу российского оружия, как Валера, не раскрыл тайн искусства, как Аня, не подарил никому ничего, даже старого серебряного пенсне, как Ира? Пифагорова страна чисел, куда в молодости убежал он, идеальное государство математики, ныне отказала ему в поддержке, и остается он автором двух десятков разрозненных, как искры, статей, так и не сбившихся в пламя, которого хватило бы озарить новую дорогу.

Винсент Григорьевич снова пустился в воспоминания. Теперь он был в гостях у Валеры и Ани.

Весик выбрал место потише и поукромнее, чтобы никто не мешал ему обожать Аню издали. Она вела застольный разговор, деликатно пытаясь объединить небольшое количество своих друзей и подруг с Валериной физико-математической компанией. Валера никогда не беспокоился о созидании гармоничного общества; по его мнению, все должно было идти так, как шло, и туда, куда хотело идти. Конечно, он был прав: все прекрасно, когда натурально. Беда была лишь в том, что иногда откуда-то являлось тяжелое молчание, которое Аня как раз и стремилась развеять, высаживая, по своему обыкновению, ростки понимания в царящую вокруг дисгармонию и хаос. Но это воспоминание об Ане было перебито Валерой.

Валера помахал Весику через стол и потянулся к нему со старинной хрустальной стопкой. Что праздновалось, не мог припомнить Винсент Григорьевич, — возможно, день рождения Ани или Валеры. Видно было только, что справлялся праздник в комнате со старинной мебелью, той самой комнате, в которой когда-то Весик целовался со спасавшей его Ирой, напившись дешевого (другого в магазине не было) портвейну.

Но тут Валера уже протягивал ему многолетний коньяк, купленный из зарплаты секретного ученого, и, улыбаясь, произносил тост:

— Хочу поздравить тебя с блестящей статьей в «Успехах физико-математических наук». Хороша уже сама идея использовать кривые Лапласа в описании падающей капли, ну и изящество, конечно, выше похвал. Как видишь, в прикладной математике есть свои прелести! Для моей Биби это, правда, не пригодилось, но один мой коллега, тоже прикладник, сказал, что тут прямой выход к военным. Но я хочу выпить не за статью... За твое прозрение, которое, я знаю, скоро наступит! Я тебя жду.

Пока Весик чокался и пил, понимая прозрение по-своему и связывая с ним разработку нового подхода к одному любопытному классу задач, Винсент Григорьевич неотрывно глядел на Валеру: не было ли какого-нибудь подтекста или угрозы в словах приятеля? Но Валера держался просто и добро и по-прежнему не ставил никому в вину ни картонного кинжала, мастерски раскрашенного под настоящий серебряной краской, ни сгубившего его мороженого с апельсиновым соком, ни больных нервов старухи матери, проживающей в одиночестве и, чуть что, стреляющей из пистолета.