Юрий Пупынин - Забытое убийство

Не замечал Валера и Весикова сумасшедшего восхищения перед своей собственной супругой. Похоже, что затмившая весь свет Биби недавно улыбалась Валере — наверно, прилетала во сне и обещала скоро родиться и потрясти мир. А может быть, жалость сегодня излилась в его сердце к бедному Весику, поскольку, будучи тенью, знал Валера гораздо больше, чем показывал, и мог предвидеть, что того ожидает в будущем.

Весик с Винсентом Григорьевичем тоже смотрели на Валеру по-доброму. Винсент Григорьевич — потому что знал, что ждет Валеру впереди: гибель и никакой Биби, по крайней мере в этом мире. Весик же в последнее время вообще особенно тепло относился к Валере, поскольку тот был избран Аней, а она, разумеется, не могла ошибиться. Валера был важной частью Аниного мира и, женившись на ней, к прежней дружбе приобрел теперь отблеск Весикова восхищения перед Аней и ее жизнью.

Не в силах больше смотреть друг другу в ясные глаза, Весик и Валера отвели свои взгляды и направили их в другие места: Валера на Сережу Полонского, а Весик на Аню.

Аня между тем смотрела, немного щурясь, поверх всех и кому-то отвечала:

— Хрестоматийный и скучный Репин, говорите вы? С этим трудно спорить. Конечно, бурлаки, которых так многократно и настойчиво призывают пожалеть наши школьные учителя, вызывают теперь меньше сострадания, чем раньше. Считать их только жертвами, а владельцев корабля — преступниками слишком тривиально. По рассказам Гиляровского, который и сам бурлачил, это была настоящая рабочая элита, зарабатывавшая неплохие деньги. Но вы, наверно, слышали, что когда картина была в Японии, то люди становились перед ней на колени? Факт довольно известный, я просто хочу предположить, отчего это могло бы быть, не претендуя на исчерпывающее объяснение. Помимо социального плана, то есть темы зверской эксплуатации, в картине можно видеть также нечто совсем другое. Мне кажется, на ней изображена вечная оппозиция, существующая в нашем внутреннем мире: мечта и реальность. В сознании каждого человека есть мечта о счастье — ее символизирует светлый и разноцветный, возвышенный над водою и землею корабль. Это один из самых красивых кораблей в русской живописи! Правда, он скрыт в какой-то дымке, однако так и должно быть: это же мечта... Но чтобы корабль плыл, человек должен действовать. Нужно прилагать тяжкие, иногда нечеловеческие усилия — нужно страдать, чтобы мечта жила! То есть в одном и том же человеке есть то, что достойно сочувствия и даже жалости, жертва, на которую ему приходится идти, — и то, что достойно восхищения, то, ради чего он живет, его мечты и устремления. Я думаю, что и у Ильи Ефимовича, испытывавшего непреодолимую слабость к денежным купюрам, была какая-то светлая мечта, плохо им осознаваемая... Но она-то и двигала его талантом. И я думаю также, что именно эта сторона «Бурлаков» — изображение особой человеческой двойственности — оказалась близкой восточному сознанию.

Аня оглянулась на Весика, послав ему — и только ему! — мгновенный луч своего взгляда и улыбку. В этом месте своей жизни Весик ошибся, предположив, что тот взгляд и улыбка означали признание в сердечной склонности. Между тем они вовсе не значили так много! Аня, спиной ощутив его восхищение, словно теплую волну, оглянулась, просто чтобы глазами поблагодарить его за это. А Весик, имевший совершенно неверное представление о взглядах, подобных этому, допустил и неточную его интерпретацию.

Иногда я думаю, что необходим словарь толкований для взглядов. Имеются в виду, конечно, взгляды, сопряженные с ситуациями, а вовсе не взгляды-ритуалы типа «в угол, на нос, на предмет». И вообще взгляды особенно интересны не с точки зрения выполняемых ими задач, а с точки зрения впечатлений, которые они вызывают. В словаре могла бы быть представлена, скажем, дифференциация взглядов по их способности рождать наше удивление, нашу радость, нашу боль.

Давным-давно не по годам умный Весиков школьный приятель Володя, сочувствуя ему, пытался учить его жизни, чтобы он не витал вечно в своих математических облаках, а присматривался иногда и к быстротекущей действительности. «Вот, например, на тебя посмотрела девушка, — говорил Володя. — Тут очень важно: когда, где, как и надолго ли. Если ты входишь в класс и ощущаешь, как она отрывается от книжки и не спеша, словно утоляя жажду чашкой воды, светло взглядывает на тебя, а потом, не переводя взгляда на твоего соседа, снова углубляется в чтение, то... Впрочем, давай, я тебе продемонстрирую!» Они вошли в классную комнату, и из четырех сидевших там одноклассниц одна — кажется, ее звали Оля — просияла глазами на Володю и, не заметив Весика, снова опустила их в книгу, а ребята медленно прошли ко вторым дверям в комнату и вышли из них в коридор. «Видел? — продолжал Володя. — Так вот, если ты получил такой взгляд, это все, в тебя влюблены. Ты можешь вести ее в темную комнату и делать все, что захочешь».

Конечно, темная комната — это замечательно. Но в данном случае Весик помышлял лишь о возможности ясного гармонического созвучия между Аней и собой, забыв о том, насколько он косноязычен и даже порою совершенно нем в Анином присутствии.

Ошибка же в истолковании взгляда заключалась в том, что этот взгляд, этот простой полуоборот назад, вовсе не обладавший символическим значением, доставил Весику такую ясную радость, что был сочтен им неким знаком. «Отныне, — думал Весик, — я нашел единицу радости. Ею можно измерять самые светлые эмоции. Скажем, слушание хорошей оперы могло бы соответствовать по этой шкале двум-трем таким Аниным взглядам».

Не говоря уже о глупости попытки сравнения между несопоставимыми вещами, несуразность была еще и в том, что, установив подобную единицу радости, Весик обрекал себя на нищету. За всю жизнь он получил радости всего на пятнадцать-шестнадцать единиц — пятнадцать-шестнадцать светло блеснувших Аниных взглядов! И это несмотря на то что оперных арий он наслушался — хоть уши затыкай. Да у него, если хотите знать, жена была оперная певица. Не очень, правда, состоявшаяся, но честно несшая службу в областной филармонии и не упускавшая случая порепетировать дома.

Еще две встречи с Аней ожидали Винсента Григорьевича в эту ночь. Он вспомнил, что однажды Аня сама позвонила ему вечером и спросила, свободен ли он.

— Я у метро «Петроградская», — сказала она. — Можешь приехать?

Это был единственный раз, когда она позвала.

Он примчался, лихорадочный, поспешный, а она, как обычно, смотрела на него и молчала. Потом ее губы выпятились, как у обиженного ребенка, и она горько пожаловалась:

— Ты знаешь... Он меня ударил!

— Валера? — ахнул Весик.

Аня считала, что у нее некрасивая шея, и прятала ее в свитерах, но тут она была в чем-то на молнии, которую тут же приоткрыла, и Весик увидел темный синяк, выглядывающий из-под золотого шелкового белья. Другой синяк темнел на плече. Его кулаки сжимались и разжимались, и он готов был убить — снова и в который раз убить! — своего лучшего друга. Но умудренный Винсент Григорьевич, вспоминавший это, держался спокойно: он уже знал, что любой кинжал в подобной ситуации окажется картонным, не в силах даже уколоть до назначенного срока несчастного Валеру.