Юрий Пупынин - Забытое убийство

Он бросился звонить доктору, чтобы пожаловаться на своевольную даму, но тот поднял его на смех:

— Все элементарно, дорогой кандидат наук! Вам приснился ваш собственный угрюмый фантом, а не действительный символ памяти. На самом же деле память, э-ээ... прекрасна и плодоносна. Все в ней сложно и многопланово. Тут скорее подошла бы раскрывающая объятия оптимистка с полотен Рубенса! А вот за то, что пытаетесь взять след, хвалю. Рекомендую применить следующую методику. Постарайтесь любой ценой уснуть в начале ночи. Хватите стакан водки, наконец! Вы, конечно, скоро проснетесь, но путь к воспоминаниям должен существенно упроститься. И звоните, звоните!

В тот же вечер Винсент Григорьевич, морщась и давясь, принял старой, оставшейся с жениного дня рождения водки и действительно уснул. Через полчаса он проснулся — опять резко, как ужаленный — и отправился по привычному маршруту на кухню. И там вспоминал, что ему привиделось. А под утро вернулся в кровать и проспал еще полчаса — правда, тяжело и тупо, без отдохновения.

Ночная жизнь Винсента Григорьевича получила теперь своеобразное обрамление. Он входил в нее через кратковременный сон, как в ворота, а утром, тоже через быстрый и тяжелый сон, выходил.

В промежутке, сидя на кухонной табуретке, он ощущал себя в некой яме. Не то в колодце, не то в шурфе. Ситуация не была настораживающей, скорее — любопытной. «А шахтеры? — весело говорил он себе. — Вот и я так же: должен спуститься в бездны памяти, чтобы извлечь нечто важное». Он говорил это вслух, стараясь заглушить шепоток боязливого сердца: не за полезным углем и не за самородным золотом отправляется он, а чтобы докопаться до самого страшного случая в своей жизни.

А колодец был глубоким (казалось даже, бездонным!) да еще полным тумана. Винсенту Григорьевичу хотелось ухватиться за край стола, чтобы не соскользнуть, поскольку он ясно ощущал ту глубину и ее притягивающее мерцание. Но опять-таки оставаясь на табуретке!

Возможно, явление ямы и совмещение ее с кухней было вызвано коварным действием устаревшей водки. Однако, во-первых, обжегший Винсента Григорьевича хмель давно был перечеркнут непродолжительным сном. А во-вторых, наверное, каждому, кто хотя бы раз в жизни пытался что-нибудь вспомнить, суждены подобные странные наложения друг на друга далеких картин. Смотришь на одно, надеешься увидеть другое, а всплывает в воображении и вовсе третье. И нечего тут пугаться, жизнь не так уж скудна и примитивна! Разъятая математикой, распоротая электронными лучами, она вновь свивается на экранах компьютеров в виртуальные картины, захватывающие бесповоротно. Так почему же опасаться простого, как утренняя зарядка, упражнения в воспоминаниях?

Давным-давно известно, что время и пространство — родственники. Время таится в пространстве: будущее расположено впереди, а прошлое — позади. Язык неустанно дает нам это понять. Именно впереди нас ждут сюрпризы; именно позади остаются преодоленные трудности. Но в случае Винсента Григорьевича, поскольку он уже длительное время находился в жизненном тупике, геометрия времени изменилась. Прошлое не уходило назад. Оно упало вниз, в туман. Оно как будто бы бросилось в каком-то отчаянии ему под ноги, пластаясь: вот я, жизнь твоя, — терзай! А будущее? А будущего не было! Впереди был только стол, упиравшийся в кафельную стену. Винсент Григорьевич с надеждой бросил взгляд вверх, но и вверху не нашел ничего даже отдаленно напоминавшего будущее. Лишь близкий потолок и лампа с веселым плафоном в красный горошек. В общем, если путь к будущему и существовал, то пролегал он только через прошлое.

Положив руки на стол и поосновательнее устроившись на табуретке, Винсент Григорьевич собрал остатки отваги и начал вглядываться в туманное содержимое колодца.

Слои переплетались между собой: белоснежная полоса мешалась с другой, чуть розоватой, их обвивал бледный мерцающий поток зеленого оттенка, далее плыло что-то вроде тучи — обычного цвета, скучной и серой. Все это жило и играло прыгучими бликами, и оставалось только решиться: смелее вниз!

Полосы были расположены хаотично. Никакой хронологии не наблюдалось. В первую ночь, исследуя один из ближайших туманных слоев, он увидел лопухи в бабушкином саду, не без удовольствия всматривался в их зеленую морщинистую кожу. Взяв в ладони огромный лист, он ощутил, каким тот был шершавым, даже царапающим, — таким, вероятно, был когда-то язык травоядного ящера диплодока. Собственно, лопух, понял Винсент Григорьевич, тем и странен, что, представляя собой несомненное растение-язык, при этом хранит безмолвие, как и все представители флоры. Растительный мир так и не смог сказать нам ничего с его помощью, не прошипел, не свистнул, не пролаял что-либо наподобие рядовой собаки. Флора только показала нам этот язык — и то вовсе не с целью обидеть, но лишь желая привлечь внимание к своим многочисленным и молчаливым легионам. Зачем? А зачем она существует на свете, вся растительность мира? Разве для нашего удобства? Может быть, госпожа Флора подчеркивала, что могла бы поговорить с нами, но не желает этого делать? Или, наоборот, желает, но не смеет?

Лопухи лениво лизнули Весины ноги, пока тот пробирался к американской смородине (довольно странное название для давней обитательницы приволжских деревень). Заманчивое это растение вскинуло свои ветви значительно выше остальных: красной, белой и черной смородин, но зато выставило кругом лакированные шипы такой остроты, что они пронзали детский палец чуть ли не насквозь, особенно если слишком поторопишься. Знакомые кусты у забора были усеяны крупными, как вишни, ягодами, и обрадованный Веся сорвал было одну, но вдруг опомнился.

Предположим, этот шаг в прошлое оказывался успешным, но где же Валера? Ничуть не бывало Валеры в Весином детстве: познакомились они уже потом, в университете! Что же тогда толку прохлаждаться в саду? Скорее в Петербург!

Заторопившись и даже не распробовав изумительной ягоды, Винсент Григорьевич попытался ухватить тайную причину, по которой ему привиделся лопух, но не смог. Напрашивалась, правда, одна неприятная мысль: уж не намек ли тут посылался со стороны дамы в крепдешине? Он ли, мол, и есть лопух, сам Винсент Григорьевич?

Помотав головой, чтобы рассеять стоящие перед глазами, но уже ненужные лопухи, Винсент Григорьевич обнаружил, что по-прежнему находится у себя на кухне, привычном месте бессонных бдений.

— Эх, Валера, Валера, — прошептал он с горечью.

И вдруг на имя приятеля, как рыбы на корм, заторопились полосы тумана из самой глубины ямы, тесня друг друга и все менее робея. Винсент Григорьевич давно уже догадывался, что эти полосы, все эти слои, в сущности, как раз и были тем, что называют воспоминаниями. И они вели себя, как живые существа. «М-м-м! А-а-а!» — тихо выпевали они, приближаясь и кружась. Наконец одно из них окончательно осмелело и охватило Винсента Григорьевича.