Юрий Пупынин - Забытое убийство

Они с Валерой гуляли по Московскому проспекту белой ночью после провала экзамена по алгебре множеств. Шли долго. Валера что-то говорил, но слов Винсент Григорьевич почему-то не слышал, а только видел шевеление губ. И смотрел Валера странно: одним глазом на Винсента Григорьевича, а другим — сквозь него, как бы не видя.

Постепенно возникли звуки. Сначала появился вибрирующий звон цикад, мало того что чересчур нежный, так еще ведь и немыслимый в Петербурге, которому куда больше подходит глухой плеск холодной Невы. Под уютное звучание насекомых Валера оживился, взглянул на Винсента Григорьевича ясным взором и заявил совершенно нормальным голосом:

— Ну что, Веся? Ты все такой же раздолбай! Слушай, раз уж мы на Московском проспекте, может, пойдем в Москву?

Голос его, правда, исходил не от самого Валеры, а откуда-то из другого места. Словно тот сам себя озвучивал после давнишней киносъемки. Позже доктор объяснил Винсенту Григорьевичу, что зрительные и звуковые образы, возможно, хранятся в разных местах памяти и синтезируются в процессе воспоминания. Еще более странным было, что, бодро высказав шутливое предложение, Валера через секунду почему-то обмяк и опять стал невесомой, безжизненной фигурой, не то куклой, не то тенью, беззвучно раскрывающей рот. Однако Винсент Григорьевич не испугался этого и не согласился с таким развитием событий. Он сосредоточился, и Валера снова напружинился, наполняясь теплотой и энергией.

— Унываешь? — как ни в чем не бывало спросил он. — Не унывай! Уныние — червь, который поселяется в студенте с целью погубить его, лишив стипендии и воли. Обороняйся! Не поддавайся состоянию душевного паралича!

Винсент Григорьевич слушал и горько думал: эх, Валера! Кто бы говорил? Сам не унывай! Кто только что валился манекеном бездушным? Кого только что подхватили, поставили на ноги и укрепили своею кровью и теплом? Кто лежит на Волковом кладбище рядом с дедушкой и бабушкой? Тем временем Весик произносил вслух, соблюдая их тогдашнюю стилистику:

— Я обороняюсь! Но оборона моя пуглива и бесполезна.

— Ты меня слушайся, голуба, и знай себе обороняйся. Алгебру мы пересдадим! А ты ее, по-моему, так даже полюбишь. Ты прирожденный математик, слушай мои слова. И ты мне когда-нибудь пригодишься. Поклянись, что, если мы пересдадим на пятерки, ты мне поможешь!

Весик в принципе согласился, но клясться отказался. Надо признать, экзамен они действительно пересдали на пятерки. И к теории множеств он с тех пор начал питать определенную слабость.

Как экспериментально установил в эту ночь Винсент Григорьевич, общаясь с Валерой, следовало постоянно следить за ним и время от времени как бы подхватывать его в своем воображении под мышки и взбадривать, подталкивая к дальнейшему диалогу. Валера охотно вступал в разговоры, выглядел вовсе не эфемерно, острил. Единственное, в чем не был вполне уверен Винсент Григорьевич: действительно ли разговоры с Валерой ему вспоминались или же звучали впервые?

На первых порах это не особенно волновало. Винсент Григорьевич решил приглядеться, прислушаться, чтобы не вспугнуть Валеру. И только потом — если уж не сможет догадаться — лобовым вопросом (как учат в детективных романах) огорошить покойного приятеля. Не я ль убийца тайный твой, Валерий? Напомни мне, ошеломи бедняжку, как мы зашли когда-то в кафетерий и я тебе насыпал яду в чашку!

То есть в качестве одной из возможных выдвигалась версия об отравлении. Пистолета у Винсента Григорьевича отнюдь не было. Это сейчас пистолет купить, что зонтик, только нужно знать определенные места.

Снова запульсировали слезы, давно прижившиеся в глазах горькими и жгучими добавками к зрению. Они не просто напоминали о себе. Слезы давали бедному Винсенту Григорьевичу понять, что, планируя задать подобный вопрос и рассчитывая получить на него ответ, он вступает на путь безумия... Тем самым признает он, что не просто высвечивает далекого друга в потемках, может быть, и неясных, но подлинных воспоминаний, а общается с миром мертвых! Следовательно, перед Винсентом Григорьевичем не реальная, нейроэлектрическая, сохраненная в мозге копия ушедших событий, а коварный посланник с той стороны, неизвестно что замышляющий. Лучше бы обойтись без прямых вопросов, не переходя грани сумасшествия. Но, с другой стороны, если путь к истине обязательно лежит через безумие, не следует ли пройти его и в этом случае? Вот вопрос, достойный настоящего, а не притворного философа!

В следующем воспоминании друзья снова шли по Московскому проспекту. В той, прошлой жизни пролетело несколько лет. Они уже кончили университет, и Валера уехал работать в Сибирь, в страшно секретную организацию. Веся меланхолично слушал, как приятель рассказывал об одном из своих таежных путешествий, о гордых сибирячках, об оранжевых ягодах облепихи в серебряном инее, об озерах, из которых на закате вдруг сверкнет червонной чешуей неловко повернувшийся карась. И вдруг услышал:

— ...тогда-то, вечером, критикуя их пошлые результаты, я изложил несколько простых соображений — каких, я тебе рассказывал. Впрочем, ты никогда не помнишь. И через три дня главный дал мне все, что я у него попросил: людей, приборы, деньги. Получилось что-то вроде лаборатории.

Почему же Винсент Григорьевич не помнил? Он отлично помнил не померкшую за десять лет славу Валеры в узких, допущенных до государственных тайн кругах. Речь шла об особой бомбе, о которой так толком и не известно: произвели ее на свет или же не произвели. Бомба эта задумывалась так, чтобы действовала близко к земной поверхности и после взрыва энергия мгновенно устремлялась не ввысь, а вширь, то есть не расходовала зря разрушительную силу на сотрясание и освещение небес. Иначе говоря, ее результатом был бы не взрыв-гриб, а взрыв-блин, льнущий к земле и мгновенно запекающий с помощью жара и огня многочисленные жертвы в наивных и бесполезных убежищах. Если уж совсем кратко, то первоклассная гадость была эта бомба!

Но ряд математических формул, ее породивших, был, по словам Валеры, красив до озноба. Валера не стал бы заниматься некрасивыми вещами. Часами он мог валяться на диване, разгадывая цепочки формул в научных журналах, словно охотник разгадывает следы птичьих лап на снегу, и приговаривал с усмешкой:

— Ах, вот он куда! Хитрый рябчик... А мы и не знали!

Они дошли до улицы Благодатной, откуда на Московский вывернул, осыпаясь голубыми искрами, совсем как настоящий, а не в памяти плывущий трамвай. Хотя кто его знает: может быть, здесь и нет ничего удивительного. Трамваи (а также троллейбусы) одинаково замечательно приспособлены и для воображения, и для реальности. Жадное и голодное племя романтических бродяг отобрало трамваи у технически оборудованного мира, как раньше дирижабли, и объявило их своими металлическими друзьями.