Юрий Пупынин - Забытое убийство

Валера между тем перескакивал с темы на тему. Сейчас он, например, поругивал Винсента Григорьевича. Уже упоминавшееся слово «раздолбай» было тут излюбленным. Непонятно, почему Валера использовал его так настойчиво: эстетической ценности в слове никакой, реальности оно не соответствовало и вдобавок было совершенно бестактным.

— Врубель, вот кого люблю больше всех. Он не безумец, он гений! Картину с пузатым богатырем на толстом коне помнишь? У меня в лаборатории один математик посоветовался с биологами и провел расчеты: если былины хоть немного адекватны, то кони богатырей должны были иметь как раз такую конституцию. Толстые кости и горы мышц. Иначе они под богатырями ломали бы спины. Или ноги! То-то, Весик! Богатыри, не вы! И богатыри не раздолбай, в отличие от вас. Себя защитить не можете, не то что других! Почему ты не идешь ко мне в лабораторию? В который раз прошу тебя! Как ты ленив! Как вы все бесспорно ленивы, друзья мои: Сережа, Костик, Жора! И в этом ряду сонных тетерь больше всех жалко мне тебя, Весик, потому что ты лучший среди раздолбаев. Почему ты не хочешь участвовать в математическом моделировании гигантских блинов своими небесполезными мозгами? Это абсолютно новая тема! Знал бы ты, какие у меня собрались отличные, просто сумасшедшие ребята! Гитаристы! А летом мы всей лабораторией уходим в горы. Чего ты медлишь? Тебе протягивают дружескую руку, а ты? Весик, учти, ты летишь в омут: буль-буль! С гордостью, достойной какого-нибудь лауреата Нобелевской премии. Какая, к лешему, премия? Посмотри правде в глаза! За что? За раздолбайство?

Весику вдруг стало холодно. Он почувствовал себя маленьким, меньше курицы, существом, над которым снизился с холодной усмешкой коршун и заслонил крыльями теплый солнечный луч. Где-то читал Винсент Григорьевич о благородной причине существования хищников. Они, оказывается, необходимы, чтобы освобождать мир от слабосильных, сирых и хромых особей, тем самым способствуя красоте и развитию животного царства, отбору здоровых тварей с крепкими лапами. Сейчас Винсент Григорьевич выходил таким желтеньким цыпленком, которого вот-вот пребольно, а то и смертельно тюкнут, и нужно нестись со всех ног к сараю, чтобы доказать, что ты все-таки не хуже, не жальче и не хромее других.

Винсенту Григорьевичу не понравилось ощущать себя цыпленком, да еще каким-то дефективным. Да и в какой, простите, он должен бежать сарай? В Валерину лабораторию, что ли? Винсент Григорьевич (та его часть, которая искала правды и поэтому сухо анализировала факты) зафиксировал несомненную обиду. Это была обида не столько за себя, сколько за друга, который упражнялся в словесном уничтожении Весика усердно, как музыкант, играющий гаммы.

Этот вечер, несомненно, был когда-то, понял, вздрогнув, Винсент Григорьевич. И это один из тех случаев, которые он не хотел вспомнить. Но что же такое с Валерой?

От происходившей прямо на глазах зловещей метаморфозы с близким приятелем и хорошим человеком Винсент Григорьевич чувствовал, как обида в нем наливается огнем.

Между тем Валера продолжал, издеваясь уже почти беспредельно:

— Кстати, ставлю тебе на вид. Ты знаешь, что в Русском музее сейчас выставка Врубеля? И всем, посетившим эту выставку, открываются новые бездны в гениальном и прекрасном мире замечательного художника. Но тебе не откроются! Потому что ты живешь вяло и медленно. Я все больше думаю о том, что должен принять участие в твоей судьбе. Между прочим, мне стоит лишь заикнуться, и твой институт немедленно откомандирует тебя в мою лабораторию безо всякого твоего согласия... На благо страны! А жизнь твою, кстати, давно пора менять! Да и живешь ли ты? Ты спишь! Я даже уверен, что ты втайне предпочитаешь пиво сухому вину! Это пошлость! Не бывать тебе, раздолбаю, гармоничным человеком.

Тут у Винсента Григорьевича закипело. Почему Валера отказывал Весику в будущей гармоничности? Пришла ли потом гармония хоть раз, хоть на минуту — другой вопрос! Но отказывать человеку даже в возможности согласия с миром и собой — это свинство.

А пиво? Да, Весик иногда пил пиво (Валера — никогда). Но много ли он пил? Он никак не мог пить много, потому что моментально хмелел от пива. Причем хмелел не празднично и задорно, приставая к девушкам или ввязываясь в конфликты. Пиво приносило Весику тяжелое, но порою целительное одурение, смаривающее вязким сном.

— А ты... А ты... — начал Весик. — Ты грубиян и мерзавец! Я убью тебя! Убирайся прочь!

Валера нахмурился, с сожалением посмотрел на него и зашевелил губами. Звуки опять пропали.

— Что? Что? — торжествовал Весик. — И сказать-то ничего не можешь?

«Дурак! Дурак!» — показалось ему, что губы усмехающегося Валеры складывались в эти обидные слова.

Хор цикад стал оглушительным, и в глазах Винсента Григорьевича потемнело от ярости. Ничего не видя вокруг, ничего не помня от гнева, он стал сжимать и разжимать кулаки и вдруг ощутил в правой руке невесть откуда взявшуюся рукоять. Поглядев и обнаружив замечательный серебряный кавказский кинжал, он крикнул:

— Никогда я не пойду в твою лабораторию! Получай!

И вонзил мерцающее лезвие в грудь насмешливого друга.

Однако, едва коснувшись груди, тонкое лезвие изогнулось, словно было всего лишь картонным и только раскрашенным в серебристый цвет. Весик надавил сильнее, но Валера в ответ укоризненно покачал головой. Он остался невредимым и наконец исчез вместе с Московским проспектом, тополями и трамваями.

Винсент Григорьевич, растерянно щурясь, оглядывал кухню, в которой бодренько дребезжал на газу зеркальный чайник, уже почти опустевший. В руке был зажат ножик для очистки яблок от кожуры. Его передернуло, и он с ужасом вгляделся в лезвие, но не обнаружил никаких следов крови.

Как же он сглупил! Дал волю ничтожным эмоциям! Делать этого было никак нельзя. Во-первых, Валера и так скоро умрет от воспаления легких, что же его лишний раз обижать! Во-вторых, не это ли искомое убийство, пусть отчаянное, жалкое и сумасшедшее?

Было четыре утра. Он позвонил доктору. Тот не выказал ни малейшего удивления и живо включился.

— Вы знаете, Винсент... — впервые он обратился к пациенту по имени. — Не стоит так взволнованно дышать. Простите меня, но мотив слабоват! Обида, конечно, саднит, она может копиться, но мне трудно представить, чтобы вы, с вашей деликатностью, прирезали приятеля только за то, что он обозначил вас крепким словом. Хотя такие случаи бывали, не спорю... Вот случай из моей практики: мать бранила семнадцатилетнего сына за... ну, мало ли за что можно побранить юношу в такие годы. Он вспыхнул, сердито ответил, она слегла в инфаркте и протянула потом всего шесть месяцев! Даже в университет не успела его, беднягу, пристроить! Он, конечно, понимал, что его слова были спровоцированы, но чувство вины не давало ему даже дышать. Три года я его лечил, прежде чем, слава Богу, он захотел жить снова! В общем, мое мнение таково: вы можете, конечно, проверить еще раз, но след вы взяли неверный. Впрочем, погодите. Ведь у вашего приятеля все кончилось пневмонией? Это-то вообще, кажется, ненасильственно! Какой там серебряный кинжал? Какой там яд в чашке? Пневмония — это ваше совершенно очевидное алиби, голубчик. Настоятельно советую поискать в другом направлении. Счастливо!