Жорж Старков - Анархо

— А как же! — упирал руки в боки беззубый. — Я тут живу, можно сказать.

— Хулиганишь? — шутливо погрозил Барбер пальцем.

— Да, не, — пожал собеседник худенькими плечами. — Просто больше негде. На хату меня кинули риэлторы. В суде нашем, сам знаешь — если ты простой человек, попробуй докажи, что не верблюд. А так, хоть пожрать можно, да искупаться нормально, хоть разок в неделю.

— А в настоящую тюрьму загреметь не боишься, за постоянные прописки в этот «санаторий»?

— Так, я же ничего не делаю такого! — отмахнулся беззубый. — Это всё нарисовано на бумажке. Мелкие кражи, мелкое хулиганство и прочее. Наш участковый по фамилиям со своего участка проходится, да рисует всякое, чтобы отчётность была. Ну и меня, под некоторую мелочь сюда определяет, под разными фамилиями.

— Так, твою харю тут уже должны наизусть знать. Какие ещё разные фамилии?!

— Да, тут все в курсе. И что мелкие делишки менты рисуют, на тех, кого в глаза не видели. И что разных «клиентов», вроде меня, сюда определяют. Меня-то бесплатно, хотя бы. Многие вообще башляют! Как за гостиницу! — хлопнул он себя по коленям и расхохотался. — А! Как за гостиницу, понял? — не унимался он, заливаясь скрипучим, но искренне радостным смехом.

Время катилось погнутым колесом, налетев на удивительно недурственный ужин — суп, макароны с двумя маленькими сосисками, компот и сладкая булочка. Потом, мерно, с чуть слышным скрипом приглушённых разговоров, укатилось в ночь. Было холодно и неуютно. Вытяжка, протягивала через камеру, казалось, само дыхание севера. За пятнадцать минут низкого гула заблудившихся в системе вентиляции лопастей, камера успевала продрогнуть до заунывного поскуливания. Конечно, на нижних нарах было гораздо теплее. Но там бессовестно хозяйничали клопы и блохи, а потому «первый этаж» предпочитали лишь совсем немощные или бомжи, которых наверх местные «пассажиры» просто не пускали.

А утром колесо тягостно заскрипело, отказываясь двигаться дальше. Огрызалось, упрямилось, словно нарочно давая прочувствовать всю тягучую жуткую сладость момента. Момента, когда вместо завтрака пришлось поперхнуться пылью тесноты УАЗика… Когда коридоры районного УВД растянулись своей молчаливой непонятливостью… Когда Барбер и его почти что двойник-Репей разлучились по разным кабинетам… Когда твёрдый и тяжёлый кулак впервые ухнул в солнечное сплетение, украл из лёгких живительные невесомые кубики и заставил согнуться в неожиданном оцепенении.

Не посчитавший нужным представится следователь бил резко, хлёстко, с явным знанием дела. Костяшки яростно вгрызались, то в живот, то чуть выше, то лупили по почкам. Позже, когда усталость утяжелила руки, он молча усадил скованного наручниками Барбера за стол, сунул под нос какие-то бумаги.

— Подписывай, — спокойно напутствовал он, с тоном строгого отца, что, не отвлекаясь от газеты, советует разбитному отпрыску взяться за ум. — С моих слов записано верно, дата, подпись. На каждом листе.

В глазах плыло. Органы, казалось, работали в разнобой, пытаясь, то организовать забастовку, то выработать пятилетку за три года. Сердце колотилось, лёгкие тягостно и со свистом всасывали воздух, а перед глазами всё плыло и плыло. Плыла неразборчивая вязь чёрного на белом, из которой сознание избирательно выхватывало кричащие отдельности.

С применением физической силы… Грабёж… Имущество… Нападение… Не вяжущиеся друг с другом фразы вспыхивали, словно огненные цветы праздничного салюта. Только вот, где этот праздник? Чей он? В честь чего и какой годовщины? Мысли путались, скакали, очумело распускались и затравленно скукоживались.

— Что это за херня? — только и смог выдавить из себя Барбер.

— Чистосердечное, — буднично и даже с какой-то весёлой искоркой, отозвался следователь.

— В чём?

— А тебе не всё равно?

— Да вы тут совсем охуели?! — неуверенно и неосознанно привстал Барбер на подкашивающихся ногах.

— Давай-давай! — улыбнулся следователь. — Ты ещё пырни меня ручкой! Как думаешь, на сколько приземлишься после этого?

— Я ничего не делал! Там про грабежи какие-то! Что это такое?! — почти взревел Барбер.

— Рот закрой! — прикрикнул в свою очередь следователь. — Не хотим по-человечески, значит… Руки вверх вытянул! — приказал он, вставая из-за стола и нарочито медленно и церемониально доставая «Макаров» из грубой кобуры. — Руки… — повторил он, уже вдавливая ствол в колено арестованного. — А теперь за голову, — продолжил он, когда Барбер подчинился.

Цепь опоясывающих запястья наручников потянула за спину и вниз. Потом щелчок и выгнутые до невозможности руки так и застыли, заставив хозяина выгнуться, словно потягиваясь спросонья. Рукоять пистолета с десяток раз бесстрастным тараном врезалась под грудь, до того как сознание затянуло блаженным чёрным беспамятством.

Осознанность вернулась лишь в камере спецприемника и начала нехотя впитывать время. Ужин, бессонная, полная нервозного тремора ночь, потом утро и снова поездка в УВД. Снова скованные за спиной руки, снова небольшая разминка, парой ударов под дых. Измятая пластиковая бутыль, расправившая морщины от пухлости проточной воды, отпускалась на голову ухающим обухом. Била в висок, раздавала нещадные пощёчины, пыталась размозжить губы. На этот раз на обратной дороге мелкие капельки крови окропили-таки пол казённого УАЗика. И снова ужин, и снова ночь…

Тело сжималось в эмбрион, глаза беспомощно застывали на грубой окрашенности стены, а сокамерники лишь тихонько о чём-то переговаривались, да вздыхали. Даже беззубый прилипала не решался затрагивать струны тягучего времени, что застыли в мёртвом штиле, чтобы позже, под руками следователя заиграть тревожную мелодию тяжкого унижения.

Однако, на следующий день, вместо очередных побоев была лишь комната, гнетущее молчание и женщина, что непонимающе вертела седою головой.

— Да, нет же! — тихонько возмущалась она. — Тот был худой, а эти — прямо кабаны, — кивала она на Барбера с Репьём и четверых статистов, так же лысых, бородатых и, как на подбор, коренастых и упитанных.

— Да, вы присмотритесь получше! — наседал следователь.

— Да, нету его здесь! — стояла на своём женщина.

— Я вас не тороплю. Приглядитесь. Хотите, я их повертеться заставлю?

— Я вам точно говорю, — не сдавалась женщина. — Чего вы меня уговариваете?

— Уговариваю? — сурово сдвинул брови следователь. — Мы тут, понимаете ли, ищем, с ног сбиваемся, потому что кто-то, видите ли, любит по ночам по улицам бродить! И я ещё и уговариваю?!

— Ну, я же не могу оговорить человека! Нет того лысого среди этих… — она на секунду замялась, окидывая всю шеренгу взглядом, — Среди этих лысых, — всё-таки закончила, уже совсем тихонько.