Леонид Пузин - Луна в Водолее [СИ]

Далее у Петра Семёновича шла уже совершенная заумь: о квазистационарной модели вселенной, когда те 10–15 миллиардов лет, которые мы интерпретируем как время её существования, в действительности являются ВСЕМ её временем — точно так же, как сколько-то граммов вещества и кубических сантиметров объёма являются всем её веществом и всем пространством. Постоянно — на микро и мегауровнях — «перетекая» друг в друга, что для выделенного наблюдателя будто бы и создаёт эффект расширяющейся вселенной.

Вообще-то, Лев Иванович очень даже интересовался современными космологическими теориями, однако — на популярном уровне. И когда Пётр, заговорив о «девятеричном принципе», в пределе сводящимся к логической формуле «всё и существующее и несуществующее и существует и не существует», стал разворачивать этот принцип, выделяя, так сказать, подмножества «всё существующее существует», «всё и существующее и несуществующее существует», «всё несуществующее существует» и так далее, и, главное, использовал для обоснования своего бреда совершенно недоступный инженерному образованию Окаёмова логико-математический аппарат, астролог понял, почему Танечка Негода говорила о Петре Семёновиче, как о блаженненьком, который хочет Бога «загнать в компьютер». Уж если ему — инженеру! — было почти невозможно уследить за мыслями математика, то каково артистке?

Воспоминания о диковинных — бредовых или гениальных? — идеях Петра оказались для Окаёмова прекрасным транквилизатором: астролог почувствовал, что если он поймёт, каким именно образом, опираясь на свои экстравагантные постулаты, Кочергин выводил, примерно, восьмидесяти пяти процентную вероятность существования Бога, то обязательно заснёт. Однако, кроме того, что Бог бесконечно нас любящий и бесконечно страдающий — ибо помогать нам в этой жизни, облегчая муки формирующегося альтернативного сознания, может лишь в самой малой степени — Папа, Лев Иванович почти ничего не вспомнил.

(Другое дело — в той жизни, где у Него «обителей много», и где каждого из нас Он примет с огромной радостью. То есть — то, что нам открыл Христос, чего почти не поняли Его непосредственные ученики и что, обожествив земные власти, полностью извратил апостол Павел.)

Правда, по поводу этой идиллии астрологу вспомнился ядовитый комментарий Павла Малькова (дескать, на земле жил амёбой — попадёшь в рай амёб, тигром — в рай тигров, убийцей, грабителем, палачом, насильником — для каждого найдётся соответствующий рай!), а далее веки у Льва Ивановича стали слипаться, тусклая лампочка под потолком обернулась звездой Фомальгаут, помогающая астрологу душа Алексея Гневицкого обрела на миг зримые очертания, затем всё смешалось, погасло, и пятидесятилетний мужчина уснул на тюремных нарах сном накормленного младенца на руках у матери.

Лев Иванович спал, а в это время его глазами Бог смотрел на Себя. Познавая Себя и оценивая. Глазами Человека. Его, пока ещё очень несовершенным, земным умом. Другим — не Своим — умом.

В воскресенье, проснувшись около девяти часов утра, Валентина Андреевна Пахарева почувствовала, что «Распятие» должно быть возвращено в Алексееву мастерскую — квартира Его не вмещает. Только мастерская — там, где оно было создано — могла вместить скромную, вырезанную из ствола старой липы, полутораметровую скульптуру.

Зная, что Валентину не переубедить, ночевавшая у неё Наталья предложила выйти на улицу и вызвонить по телефону-автомату имевшего машину Андрея, но Валечка заартачилась: пять минут хода, «Распятие» не такое уж и тяжёлое, она, слава Богу, не барыня — донесёт за милую душу.

Предложение во что-нибудь обернуть скульптуру вдова также отвергла и, положив перекладину креста на правое плечо, так и прошествовала в Наташином сопровождении до Алексеевой мастерской — по счастью, в основном дворами, мало привлекая внимание зевак. То есть, по счастью для Натальи — самой вдове-крестоносице не было никакого дела до любопытства прохожих: отнести «Распятие» в мастерскую ей повелел Алексей — это Валечка поняла, едва только открыла оббитую листовым железом дверь высокого полуподвального помещения и переступила порог.

Боже! Какую-нибудь неделю назад Алексеева мастерская — при некотором неизбежном «художественном беспорядке» — выглядела так уютно!

(В пятницу, забирая скульптуру, Валентина заскочила сюда на несколько минут и, будучи под сильнейшим впечатлением от случившегося на выставке пожара, ни на что не обратила внимание.)

А сегодня? Сирень в ведре поникла и съёжилась — недописанная, только «раскрытая», (по терминологии художников) «Сирень» на мольберте выглядит куда более живой и свежей! Второй мольберт, на котором стояла законченная всего за неделю до гибели Алексея и из мастерской увезённая прямо на выставку злосчастная «Фантасмагория», задвинут в угол! Конечно, после поминальной трапезы наиболее стойких пьяниц-друзей, после Мишкиного (в поисках киянки) самодеятельного обыска, женщины здесь убрались, но убрались по-своему, по-женски: всё аккуратно расставив по углам, распихав по полкам и ящикам, нимало не сообразуясь с тем, что у каждого предмета, каждой вещицы в мастерской Алексея было своё строго определённое место — уж лучше бы совсем не убирались! Лучше видеть окурки на полу, заплесневшие куски недоеденных бутербродов, кучу пустых бутылок, чем — за ненадобностью задвинутый в угол! — мольберт художника. Чем весь этот — созданный прилежными, но равнодушными руками — чужой порядок!

Отправив Наталью на местный рыночек за сиренью и розами — а получив от Окаёмова тысячу долларов, Валентина вдруг почувствовала себя богачкой, которой необходимо как можно быстрее «промотать» свалившееся на неё «состояние» — вдова поторопилась придать мастерской прежний (как при Лёшеньке!) вид. Первым делом она переместила лёгкий раскладной мольберт с начатой «Сиренью» ближе к окну, а на освободившееся пространство выкатила пренебрежительно задвинутое в угол массивное сооружение. Водрузила на него натянутый на подрамник большой белый холст, поставила рядом, раскрыв, этюдник и… похолодела от ужаса! Господи! Алексей! Сейчас, через секунду, его призрак войдет сюда, станет к мольберту — и?! Нет! Невозможно!

Преодолев мгновенно подступившую слабость, женщина поспешно закрыла и убрала этюдник, сняла чистый холст и задумалась, чем бы его заменить: почти все картины Алексея находились сейчас на выставке, конечно, в мастерской оставалось много этюдов, но на большой мольберт ставить маленькую вещицу было как-то противоестественно, и Валентина в растерянности закружилась по просторному помещению, пока вдруг не вспомнила о старых (чуть ли не времён обучения в изостудии) работах художника.