Леонид Пузин - Луна в Водолее [СИ]

Растерявшаяся от этой неожиданности, — если Лев натянул Таньке нос, поделом шалаве! но, с другой стороны, где он в этом случае остановился? у Юрия? Мишки? чёрт! если у кого-нибудь из художников, то наверняка уже «тёпленький»! и искать его в этом случае для «душеспасительной» беседы? ха-ха-ха! самой напиться с ними за компанию? ладно! успеется! а пока… — Валентина помялась немного у запертой двери и вдруг приняла будто бы спонтанное (хотя и напрашивающееся) решение: на кладбище! К Алексею! Проведать, выплакаться — и… там видно будет! А на обратном пути вновь заглянуть к Татьяне. И если Льва у неё не окажется…

Немногочисленные розы и тюльпаны с могилы, конечно же, растащили, поникшая белая сирень у основания креста лежала уже не облаком, а осевшим и помутневшим мартовским снегом — по счастью, более никакого ущерба не наблюдалось: крест стоял ровно, ещё свежий могильный холмик оказался не потревоженным. Что при отсутствии ограды — а её обещали поставить не раньше следующей среды — можно было считать определённым везением.

Первым делом, упав на могильный холмик, вдова хорошенько выплакалась — это у Валентины получилось легко: словно бы вознаграждая за первые два дня мучительного оцепенения, начиная со среды — с похорон — Бог ей даровал обильные слёзы. Затем женщина собрала и отнесла в мусорный контейнер увядшие ветки сирени, а принесённую с собой огромную охапку белых душистых цветов разложила на могильном холмике. В рыхлую землю у основания креста воткнув шесть больших тёмно-бордовых роз, Валентина достала два пластиковых стаканчика, разлила в них четвертинку водки, один, накрыв кусочком чёрного хлеба, вместе с зажжённой свечкой поставила на землю к розам, а из второго, перекрестившись и мысленно пожелав Алексею Царствия Небесного, выпила, зажевав солёным огурцом. Есть Валечке все эти дни совсем не хотелось, и если бы не ночевавшие у неё девчонки, то, возможно, всю прошедшую неделю она питалась бы, как говорится, только Святым Духом.

Помянув Алексея, вдова не стала долго задерживаться у могилы — Лёшенькина могила была слишком свежа, душа женщины ещё слишком болела — Валечка выбралась на центральную аллею и медленно зашагала к выходу, по пути не только ни о чём не думая, но и не замечая буйного кладбищенского цветения. А если в голове у женщины и шевелились какие-то зачатки мыслей, то все они сводились в сущности к одному: как хорошо было бы ей лежать сейчас рядом с Лёшенькой! Там — под могильным холмиком. А не страдать, не мучаться на этой ужасной земле! Ну, почему, почему она, получив трагическое известие, сразу же не умерла?! Или — хотя бы! — по-настоящему не сошла с ума? Нет, всё-таки, наградив нас истязающим душу разумом, Бог поступил, как минимум, опрометчиво! Чтобы не сказать — жестоко!

На обратном пути вновь заглянув к Татьяне Негоде, Валечка вновь долго звонила (правда — уже без стука) в запертую дверь — как раз в то время, когда артистка, получив от Нинель Сергеевны подробную инструкцию о пользовании сотовым телефоном, садилась в автобус, чтобы ехать домой — и, не добившись результата, обратилась к соседке, от которой узнала, что ни Татьяна, ни её гость сегодня ещё не появлялись. Вздохнув про себя — увы, сегодня не судьба встретиться со Львом! — Валентина отправилась восвояси.

В семь вечера на смену Наталье «дежурить» пришла Эльвира — Элька — высокая крашеная блондинка: ругающаяся матом и изрядно пьющая преподавательница физкультуры. Из учениц Алексея Гневицкого и, соответственно, его тайных обожательниц. Бросившая двух мужей, имевшая — предмет жгучей зависти Валентины! — двух (десяти и двенадцати лет) детишек, которых, определив «по спортивной части», видела мало: из-за тренировок, сборов и прочей гимнастико-плавательной специфики. Сама в своё время подававшая большие надежды лыжница — однако, не выдержавшая беспощадных перегрузок и застрявшая на уровне кандидатов в мастера — «отыгрывающаяся» теперь на детях: сложенной вчетверо гимнастической скакалкой время от времени доходчиво им разъясняющая, что терпеть всё равно придётся. При этом, будучи заботливой и по-своему любящей мамой, понимающая, что нигде, кроме спорта (причём — при полной самоотдаче), её детям в России ничего не светит.

Уже не чающая встретиться с Окаёмовым, Валентина обрадовалась появлению Эльвиры: всё равно, кроме водки, утешиться ей сегодня нечем, а с пьющей Элькой это будет куда приятнее, чем с трезвенницей Наташей. И действительно — оказалось приятнее. Правда, сама Валентина выпила немного; к некоторому удивлению вдовы, её настроение резко переменилось уже после двух стопок: душевная боль смягчилась, появилось странное ощущение связи с Лёшенькиной душой, и вместе с этим ощущением — мир и покой. Будто бы кто-то Знающий тихонечко ей шепнул: в конечном счёте, всё будет хорошо. Третью стопку Валечка всё же выпила, а больше не захотела — незачем! Не спиваться же — в самом деле! Эльвире пришлось в одиночестве допить всю большую бутылку — и где-то около десяти женщины отправились спать. Эльвира — в комнату Алексея, а Валечка устроилась в проходной — на диване. А в одиннадцать вдова вдруг проснулась — с ощущением, что она не будет спать этой ночью: захочет — а не заснёт. Во всяком случае — дома. Нет — только в Алексеевой мастерской!

После шестисот миллилитров водки Эльвира беспробудно спала — никто не мог помешать Валечке встать, одеться в белое бальное платье и потихоньку уйти из дома.

(Не венчанная и не расписанная Валентина, тем не менее, не могла отказать себе в белом — напоминающем свадебное — платье: надевая его на Новый Год, Пасху, свой и Лёшенькин Дни Рождений. И облачиться сейчас в него, а не в чёрный вдовий наряд подсказал Валентине — она в этом нисколько не сомневалась — сам Алексей. Подсказал оттуда.)

В мастерской вдова первым делом включила мощный, засиявший в пять двухсотсвечёвых лампочек, светильник и достала из кладовки три старых картины Гневицкого: два пейзажа и один портрет. Её портрет. Который Валентине очень хотелось видеть на выставке и который её устроители — по их словам, из-за стилистического несоответствия — дружно отвергли.

Разумеется, не будь Валечка гибелью Алексея потрясена до состояния полной невменяемости, она и Мишке, и Юрию, и искусствоведке Ирочке очень доходчиво разъяснила бы что к чему — и этот «натуралистический» портрет обязательно оказался в экспозиции, но… может оно и к лучшему? Видеть себя сейчас глазами Алексея… сейчас — когда он так настойчиво призывает её к себе… туда, где нет «ни слёз и ни воздыханий»… а только — любовь… и ещё — правда — работа… по формированию души… много работы… особенно для тех — кто от неё отказался здесь… сам помешав своей душе должным образом оформиться в этой жизни… вольно или невольно — не суть…