Леонид Пузин - Луна в Водолее [СИ]

Окаёмов попробовал не согласиться: мол, ради любви, ради Танечки, он готов на всё! Не получится астрологией — займётся чем угодно! Работая по двенадцать часов в сутки!

Однако Танечка, ехидно заметив, что уж при таком-то образе жизни его и на год не хватит, — эти пропагандистские штучки, Лёвушка, оставь для телевидения! для одурачивания безмозглых «романтиков»! — категорически отвергла эту не самую умную, на её взгляд, идею: нет! По части феминизма, начиная с середины двадцатого века — у нас явный перебор! Ведь исконно (в течение тысяч лет!) сложилось так, что не мужчина должен следовать за женщиной, а женщина — за мужчиной. Дескать, пусть Лев вспомнит Цветаеву. Которая — при всей её гордости и независимости! — мало того, что за своим Эфроном таскалась по всей Европе, но и (на собственную погибель!) вернулась в СССР. И это — великая поэтесса! А уж ей — заурядной артистке — сам Бог велел! И вообще — не надо драматизировать: в Москве театров много, и она как-нибудь да устроится. А что поначалу не на первых ролях — может, оно и к лучшему. Так сказать — проверка таланта. Если он у неё действительно есть — обязательно выдвинется. И скоро.

Слушая артистку, Окаёмов понимал, как непросто далось ей это решение, — ведь в действительности всё будет куда сложнее! Чего, конечно, Танечка не может не знать! — и от умиления плакал невидимыми слезами, и любил её всё безумнее и горячее… нет, господин астролог! В лепёшку расшибёшься, а создашь Танечке необходимые условия! В своей ледяной, бездушной, чудовищной, окаянной, родной, дорогой Москве!

Разумеется, все разговоры о будущем обустройстве их семейного быта перемежались всё новыми (на разный лад) признаниями в любви (которых, как известно, никогда не бывает много!), поцелуями, тостами, рассказами о проведённом в вынужденной (пусть и короткой, но такой мучительной!) разлуке времени — не без обоюдной самоиронии и лёгкого (приятно возбуждающего) интеллектуального покусывания друг друга: что вносило необходимую ложку дёгтя в приторную патоку любовного воркования далеко не юной четы. И, конечно, мысли о Валентине…

…да, высказавшись о её самоубийстве в начале, в ходе дальнейшего разговора — особенно после сделанного и принятого предложения — и Танечка, и Лев Иванович старались обходить эту трагедию. Однако — их неподвластные воли мысли… Особенно — у Окаёмова: артистка, как женщина, легче справлялась с ужасной действительность, мысленно на замечая большую часть чёрных тонов, она сосредоточила внимание на обманчиво-радостном многоцветьи всего остального. И, стало быть, как ни крути, а самоубийство Валентины в сознании Танечки и астролога — пусть на глубинном уровне — соединилось с их обретением друг друга: вернее — с его формальной оглаской, ибо само обретение женщиной своего мужчины, а мужчиной своей женщины состоялось раньше: в пятницу. А с Танечкиной стороны — возможно, что и в четверг. Если вообще — не в среду. Когда на похоронах художника она впервые подумала о Льве Ивановиче как о седобородом принце.

В конце завтрака громко заверещал сотовый телефон. Виктор Евгеньевич, поздоровавшись, выразил соболезнования и сказал, что всё связанное с похоронами Валентины он берёт на себя. По его мнению, отчаявшаяся, самовольно оборвавшая свою жизнь вдова должна была покоиться на Старом кладбище, в общей могиле с Алексеем — с чем и Танечка, и Лев Иванович охотно согласились: действительно, неразлучные в жизни, и в смерти должны находиться рядом.

(И в посмертии? Разумеется, на это мы можем только надеяться… как, впрочем, и на загробную жизнь вообще… хотя… если верить Илье Благовестову… правда, с какой стати?..)

Вскоре после телефонного звонка Хлопушина раздался входной — Михаил Плотников. Как обычно — с бутылкой водки. И не успел он выпить первую стопку на помин души Валентины, как появились Ольга с Юрием. Затем: Наташа, Элеонора, Владимир — в течение часа в тесной Танечкиной квартире собралось человек двадцать. Окаёмов поразился той быстроте, с которой, в страдающем хроническим бестелефоньем Великореченске, распространилось трагическое известие.

Одной из последних пришла Эльвира — с виновато-кающимся и одновременно вызывающе-дерзким выражением, притаившимся в глубине серо-зелёных глаз: мол, не устерегла, простите, но не советую осуждать меня вслух — на роль ночной сиделки не претендовала, в дневальные не напрашивалась, а не заснуть, после предложенной Валей водки, было невозможно. А что на саму Валентину водка почти не подействует — тоже: как я могла знать? Ведь, «уговорив» большую бутылку, ложились вместе…

Разумеется, никто из собравшихся не посмел осуждать Эльвиру — даже окольно, каким-нибудь ехидным намёком — но… ей от этого оказалось ненамного легче! Еле сдерживаемое любопытство большей части присутствующих — что? как? в каком состоянии? неужели? ужас, наверное? — до того наэлектризовало атмосферу в тесной Танечкиной квартире, что, рассказывая о происшествии и о своём в нём участии, Эльвира сдерживалась недолго и, дойдя до того, как, открыв незапертую дверь Алексеевой мастерской, вдруг увидела парящее между потолком и полом белое облако-платье, судорожно разрыдалась. Вторя ей, всхлипнули едва ли не все женщины, да и у некоторых мужчин слёзы тоже оказались недалеко: Мишка расплакался не стесняясь, у Окаёмова защипало в уголках глаз, Юрий отвернулся к окну.

Чтобы справиться с этой напастью, во все более-менее подходящие ёмкости пришлось налить водки, и всем её спешно выпить — единодушно пожелав Царствия Небесного вдове-самоубийце.

А когда ортодоксально настроенный Владимир (правда, после того, как выпил) сказал, что самоубийство — это такой тяжкий грех… и, соответственно, на его прощение Богом шансы совершенно ничтожны… и, следовательно, самоубийце в первую очередь надо желать не Царствия Небесного, а молиться, чтобы этот ужасный грех был ему прощён… да и то: сама по себе такая молитва… и Юрий с Эльвирой в последний миг удержали Мишку, кинувшегося кулаками заступаться за Валентинину память — Окаёмов высказал наболевшее: частью своё, частью позаимствованное из «эволюционистских» идей Петра.

— Ещё бы, Володя! Считать самоубийц самыми великими грешниками — это же так удобно! Так успокоительно для нашей растревоженной совести! Снимает с неё всякое чувство вины! Дескать, сами во всём виноваты, а мы — ни при чём! Ладно — покаюсь! В пятницу на банкете Валя меня пригласила зайти к ней в гости! В ближайшие дни — в субботу, в понедельник, во вторник. Главное — что в субботу! А я — конечно! Подумал — успеется! Сами понимаете, разговаривать с вдовой… да, вряд ли бы что-то изменилось — это я себя сейчас так успокаиваю… а в действительности — как знать?! А вдруг да Валечке было необходимо выплакаться именно передо мной? Вдруг да, утешившись, она бы отказалась от своего отчаянного намерения?.. И ведь не только я… ведь, наверное, и ещё кое-кто может вспомнить, что в эти последние дни был не совсем безупречен по отношению к Вале… а всем, кто думает по староцерковному… следуя, так сказать, традициям… у церкви нет монополии на Бога! И более: её представления о Боге — жуткая архаика! Ведь даже двухтысячелетней давности откровение Христа — что Бог, это любящий нас Отец — она до сих пор так и не вместила! Верней — Его любовь к нам обставила такими условиями, что она, в лучшем случае, напоминает любовь зверски жестокого садиста! Как же: кого Бог Любит — того наказывает! А если ты не выдержал этих «отеческих» наказаний, не облобызал бьющую смертным боем руку — значит, грешник, которому нет прощения! Вообще-то — вполне в духе патриархально-рабовладельческих отношений! Когда Отец — абсолютный владыка жизни и смерти не только рабов, но и жён, и детей! И в этом же духе — теодицея о грехопадении! Мол, если бы не ослушались, не поддались на провокацию подосланного Мною Змея — жили бы до сих пор в раю! А поскольку ослушались — денно и нощно благодарите Меня за то, что Я позволяю вам лизать Мою, жесточайше вас истязающую, руку! Но ведь это не так! Если бы было так, то моральный уровень Бога был бы не выше морального уровня любого маньяка-убийцы! Любого инквизитора, чекиста, гестаповца! И всё живое — которое, кстати, кроме человека, никто ещё не догадался обвинить в грехопадении — являлось бы объектом Его садистских утех! Нет, нет и нет! Бог нас действительно бесконечно любит! А страдания — только потому, что Ему совершенно необходимо независимое альтернативное Сознание! Которое не может быть запрограммированным! И которое, к несчастью, имеет страшную цену! Почти четыре миллиарда лет беспрерывных страданий! Во всяком случае — на Земле! Но и для Бога — тоже! А если, кроме Земли, жизнь возникла где-то ещё — то и страданиями всех этих живых существ Бог тоже страдает! А церковь нам всё твердит о каких-то загробных муках! Теша тёмную садомазохистскую составляющую нашей трагически разделённой между биологическим, интеллектуальным и духовным природы! Чем способствует ещё большему её разделению! Вместо того, чтобы, просветляя наше биологическое начало, способствовать его соединению с духовным! Нет, Володя! Бог, который наслаждается загробными муками грешников, это не Бог Иисуса Христа! В лучшем случае — ветхозаветный Иегова! «Огонь поядающий»! И если основные христианские Церкви до сих пор не хотят этого понимать — тем хуже для них! Значит они настолько заражены Павловым — Антихристовым! — началом, что в скором времени полностью выродятся в бюро ритуальных услуг! Окончательно растеряв те остатки духовности, которые в них ещё сохранились!